В 2005 году произошла полная посмертная реабилитация командира 17 сд полковника П.С. Козлова и военкома этой дивизии бригадного комиссара С. И. Яковлева.
Считалось, что в 20-х числах октября 1941 года они были расстреляны, и в отношении них был совершён произвол. Актом реабилитации восстанавливалась историческая справедливость, а офицерам возвращались их добрые имена. Но, как показали дальнейшие исследования, в действительности дело обстояло совсем по-иному.
Пик самых тяжёлых и трагических событий в боях осени 1941 года в полосе обороны 43-й армии на рубеже реки Нары пришёлся на 22 и 23 октября.
В эти дни погиб командир 53-й стрелковой дивизии полковник Николай Павлович Краснорецкий. Командир 17-й стрелковой дивизии народного ополчения Москворецкого района Москвы полковник Пётр Сергеевич Козлов и комиссар этой дивизии, бригадный комиссар Сергей Иванович Яковлев были арестованы.
Н.П. Краснорецкий.
Генерал-лейтенант Степан Дмитриевич Акимов, командовавший группой войск левого крыла армии, был тяжело ранен и отправлен в тыл.
А командир 312-й сд полковник Александр Фёдорович Наумов на основании шифротелеграммы командующего Западным фронтом Г. К. Жукова за № 6171 от 23. 10. 41 г. был назначен командиром сводной 312 сд, которую ему было приказано формировать в ходе боёв из остатков 312, 53 и 17 сд.
Все эти события произошли практически единовременно в районе деревни Корсаково, расположенной на Старой Калужской дороге.
С.Д. Акимов.
Командующий 43-й армией Западного фронта генерал К.Д. Голубев 8 ноября 1941 года вынужден был обратиться к Сталину с жалобой на командующего Западным фронтом Жукова:
"На второй день по приезде меня обещали расстрелять, на третий отдать под суд, на четвертый день грозили расстрелять перед строем армии. В такой обстановке работать было невозможно".
+++++++++++++++++++
"Военному совету 43 А.
В связи с неоднократным бегством с поля боя 17 и 53 сд приказываю:
В целях борьбы с дезертирством выделить к утру 22.10 отряд заграждения, отобрав в него надежных бойцов за счет ВДК.
Заставить 17 и 53 сд упорно драться и в случае бегства выделенному отряду заграждения расстреливать на месте всех бросающих поле боя.
О сформировании отряда донести.
(Жуков. Булганин) 21. X.41 г."
+++++++++++++++++++
Извлечения из журнала боевых действий Западного фронта:
23.10.41:
"17 и 53 сд с утра 22.10 вели наступление на Тарутино. В 14.00 22 самолета противника бомбили и расстреливали части, отчего дивизии в панике бежали.
Член Военного совета Серюков и генерал-лейтенант Акимов лично с оружием в руках задерживали бегущих... При помощи заградотрядов часть бегущих удалось остановить на рубеже Чернишня..., 53 сд имеет 1000 человек..., 53 и 17 сд деморализованы и подлежат расформированию, а целые группы командного и политического состава - преданию суду".
++++++++++++++++++++++++
"43-я армия. Голубеву.
1. Отходить с занимаемого рубежа до 23.10. еще раз категорически запрещаю.
2. На 17 сд немедленно послать Селезнева. Командира 17 сд немедленно арестовать и перед строем расстрелять.
17 дивизию, 53 дивизию заставить вернуть утром 22.10 Тарутино во что бы то ни стало, включительно до самопожертвования.
3. Вы докладываете о малом количестве бойцов в соединениях и больших потерях, ищите немедленно в тылах, найдете бойцов и вооружение.
4. В обороне в полной мере применять РСы, не жалея снарядов. Самому находиться (КП) в районе боевых действий.
Для обороны района Горнево, Каменка подчиняю вам еще одну воздушно-десантную бригаду и танковую бригаду, которую из Кресты можете пододвинуть ближе к Горневу.
Но учтите, что если вы также не будете жалеть танки, как не жалели их сегодня, бросая в лоб на ПТО, и от этой бригады ничего не останется, как не осталось от хорошей 9-й танковой бригады.
(Жуков, Булганин) Передано в 4.45"
+++++++++++++++++++++++++
"Генералу армии Жукову 31.10.41. 23.40.
Докладываю о преступном факте. Сегодня на месте установил, что бывший командир 17 стрелковой дивизии Козлов не был расстрелян перед строем, а бежал.
Обстоятельства дела таковы: получив Ваш приказ арестовать и расстрелять командира 17 сд перед строем, я поручил эго выполнить выезжавшим в дивизию члену Военного совета Серюкову и генерал-лейтенанту Акимову. По непонятным причинам они этого не сделали и направили командира дивизии ко мне.
Я под конвоем, организованным начальником Особого отдела армии отправил его обратно с категорическим указанием, что приказ командарма должен быть выполнен. Мне доложили, что он был расстрелян, а сегодня я узнал, что не расстрелян, а бежал от конвоя.
Назначаю следствие.
Голубев 31.10.41. 23.40."
+++++++++++++++++++++++++
"Штаб ГА "Центр" 24.10.41. 18.15
...Вечернее донесение разведотдела штаба 4-й армии:
...На участке 57 ТК противник по-прежнему оказывает сильное сопротивление.
4 танковая группа: незначительные боевые действия...
Взят в плен командир 17 стрелковой дивизии"
(ЦАМО РФ, ф. 500. оп. 12462, д. 637. Л. 163.)
++++++++++++++++++++++++
Сегодня о судьбе П.С. Козлова известно крайне мало в связи с тем, что многие документы на него в ЦАМО РФ отсутствуют. Но известно, что Пётр Сергеевич Козлов, 1905 года рождения, родом из Климовического района Белорусской ССР, служил в Красной Армии с 1926 года, член ВКП (б) с 1928 года, участвовал в войне с белофиннами, где получил орден Красного Знамени.
Перед Великой Отечественной войной учился в Москве, в Военной академии им. М. В. Фрунзе, был инструктором парашютного спорта, в короткий срок овладел немецким языком (разговорная речь). Звание полковника присвоено в 1940 году.
Полковник Козлов.
Некоторое время среди исследователей битвы за Москву бродили версии о том, что таким-де образом (инсценировкой расстрела) разведотдел то ли 43-й армии, то ли Западного фронта провёл операцию глубокого внедрения своего агента в структуру немецкой разведки.
И действительно, в одной из разведшкол абвера бывший советский полковник П.С. Козлов вскоре появился. По сведениям из архивов ФСБ, к тому времени он был человеком сильно пьющим, имел кличку "Быков", но с советской разведкой связан не был ни единой нитью. Тот ли это Козлов или иной неизвестно.
Дальнейшая же судьба бригадного комиссара Яковлева такова. Лишён наград, понижен в звании и направлен на Ленинградский фронт. Служил в должности старшего инструктора политотдела 46-й стрелковой дивизии 52-й армии. Дальнейшая судьба неизвестна.
Родился я в 1934 году в Кировской области в селе Опарино, Опаринского района, - рассказывает Алексей Михайлович. - Правда, села этого не помню, потому что в полтора года бабушка забрала меня у родителей, и с 1936-го я жил в Вологде. Там и окончил десять классов. Так уж сложилось, что воспитывался я у бабушки с дедом, потому что мать с отцом были очень молоды и растили кроме меня еще троих. Мама работала бухгалтером в колхозе. А отец в 1941 году ушел в армию, во время войны был комиссаром танкового батальона в Пятой гвардейской армии генерала Ротмистрова, участвовал в битве на Курской дуге.
Ну а я 1943-м поступил в школу. Был у меня прекрасный учитель немецкого языка - Зельман Шмулевич Щерцовский. В 1939 году, когда Польшу оккупировала Германия, он бежал в Советский Союз от нацистов. Здесь отправили молодого парня в Вологду на поселение. Закончил пединститут и преподавал у нас немецкий. Знал его в совершенстве и с нас много требовал. У меня с ним сложились замечательные отношения. Именно он очень помог мне при подготовке в институт.
Школу я закончил с серебряной медалью - и в столицу. Прибыл на Ярославский вокзал с деревянным чемоданчиком с висячим замком. В Москве до того ни разу не был. Первое, о чем спросил в справочном бюро вокзала: «Где находится Институт международных отношений?» Мне назвали адрес: Метростроевская, 53. Сейчас в этом здании Дипломатическая академия. Вступительные сдал на «отлично».
В институте изучал датский и немецкий. И в декабре 1958-го отправили меня на практику в Данию в консульский отдел посольства. Когда вернулся, предложили пойти на работу в органы государственной безопасности. Почему? Об этом надо спросить отдел кадров МГИМО. Конечно, не все выпускники шли в органы. К примеру, со мной в группе учился Юлий Квицинский - будущий первый заместитель министра иностранных дел СССР, будущие известные послы. Но, помню, когда в 1984-м я впервые после долгих лет работы в зарубежье попал в Ясенево (штаб-квартира Службы внешней разведки. - Ред.), чуть не каждого там встреченного обнимал и приветствовал, потому что знал по учебе в институте.
Итак, в 1959-м меня в первый и в последний раз вызвали на Лубянку - тогда улицу Дзержинского, дом 2. Спросили: где бы я хотел работать? Я ответил: только на оперативной работе - чтобы никаких писулек. Предложили стать разведчиком-нелегалом. Только вот я и сейчас могу похвастаться одной шишкой - на пальце. Никогда мне не приходилось писать столько, сколько на этой несчастной оперативной работе.
- Но разве для нелегальной работы не требуется знание иностранного как родного?
Немецкий у меня к тому времени был хороший. Датский изучал в институте и во время практики. Взяли меня на подготовку. Причем была она очень короткой. Пришел учиться 1 августа 1959 года, а уже 2 октября 1962-го выехал на боевую работу в одну западную страну. Предварительно готовился в ГДР. Тогда это нам здорово помогало. Хотя и не всегда. Потому что подхватил в Лейпциге саксонский диалект. И никогда не забуду, как вскоре, уже в Западной Германии, совершенно случайно разговорился в кафе с сотрудником криминальной полиции. И вдруг он меня спрашивает: вы, говорит, не отсюда, не из Брауншвайга? Нет, отвечаю, я - австриец. Он качает головой: странно, голову бы дал на отсечение, что вы - саксонец. Пришлось убеждать его, что мама моя - саксонка, отец - австриец. К счастью, моего соседа по столику, парня молодого, в тот момент больше интересовали сидящие рядом барышни.
Потом была Дания.
- И чем вы там занимались, помимо своего основного дела, конечно?
Каждый разведчик-нелегал должен иметь какую-то профессию прикрытия. У нас в Москве в тот момент меня могли сделать слесарем по ремонту автомашин, мастером по починке холодильников или телевизоров и тому подобное. Сделали техническим чертежником. Я эту профессию ненавидел всеми фибрами души, потому что по складу - гуманитарий. Но пришлось согласиться. Да и профессия - чистая, хоть под машину не нужно лазить. В Копенгагене пришел в один технический институт, где в числе прочих готовили чертежников. Нужно было учиться три года. Сказал ректору, что хочу закончить за три месяца. Тот посмотрел на меня ошалело, но я спокойно объяснил, что чертить умею и нужен мне только диплом. Он пригласил какого-то преподавателя, поговорили. И они решили так: мне придется заплатить за все три года обучения, но если у меня получится сдать все экзамены за три месяца, выдадут мне сразу диплом. Я ходил в институт каждый день и по нескольку раз. Выполнял все задания и получил-таки датский диплом.
- А какой у вас был паспорт?
Немцем я был. А паспорт - западногерманский, правда, липовый. Предстояло совершить обкатку по нескольким странам, выбрать какое-то государство, в котором я якобы жил многие годы и где мог, по легенде, заработать достаточно денег как иностранец. Сначала мне предложили выехать в Ливан. Плыл туда на теплоходе из Неаполя. В пути познакомился с девушкой, очень хорошо знавшей английский. Она меня потом шесть месяцев обучала, и довольно неплохо.
В Ливане выяснилось, что ливанцы-арабы очень любят немцев. Что касается Дании, откуда я приехал, то о существовании королевства Датского там мало кто догадывался.
Потом по заданию Центра выехал в Алжир. Предстояло устроиться на длительное оседание там. В Алжире еще стояли французские войска, но президентом был уже Ахмед Бен Белла.
В этой стране никто не знал ни английского, ни немецкого, ни уж тем более датского. Через знакомого француза, говорившего по-немецки, точнее, через его приятелей, устроился на работу техническим чертежником. Все инженеры и архитекторы там были швейцарцы, а уж они говорят по-английски, по-немецки, по-французски и по-итальянски. А в Алжире в то время даже многие арабы говорили только по-французски. Доходило до курьезов. Когда Бен Белла решил переименовать все улицы и их названия вывели арабской вязью, беспорядок начался потрясающий. В общем, пришлось мне в Алжире выучить и французский, а впоследствии, много позже, еще и итальянский. До сих пор нормально говорю на всех этих языках.
В Алжир приехала ко мне жена.
- Как же вы сумели объяснить ее приезд местным?
Поженились мы в Москве перед самой командировкой. В Союзе она находилась на подготовке. А когда приехала, мы нашли для нее соответствующую легенду. У меня были знакомые пожилые французы. Кто-то из них уехал, кто-то умер. Зато у нас был адрес, по которому жена якобы могла в свое время жить. Приехала она, конечно же, как немка, а французский выучила уже в Алжире. В этой стране мне повезло: спустя два года после получения независимости алжирцы стали уничтожать документацию на всех иностранцев, живших там до этого. Потом я запросто мог говорить в других государствах, что 20 лет прожил в Алжире, где зарабатывал много денег.
А жена забеременела, и нам было предложено выехать в Западную Германию, чтобы там уже окончательно задокументировать свою женитьбу. Ведь паспорта у нас обоих были липовые. Сначала заехали в Тунис, затем в Голландию, потом во Францию. После этого я поехал в город Штутгарт. А жену оставил на границе во французском Страсбурге.
- Почему вы въехали в ФРГ в одиночестве?
Не мог я ее взять, потому что не знал, как у меня повернутся дела.
Я, как вы помните, технический чертежник, и мне надо было искать работу, чтобы где-то в ФРГ поселиться. Штутгарт - город большой, в нем - десятки учреждений. Но попал я туда в августе в разгар летних отпусков. Пришлось устроиться чернорабочим в химчистку: только туда и взяли. Причем обещали платить как квалифицированному рабочему и, если буду трудиться добросовестно, через три месяца в таковые и перевести. Так оно и произошло. Был тогда в этом городе довольно свободный режим. Поэтому мы без труда получили внутренние удостоверения личности и официально поженились. Вскоре переехали в Мюнхен, где я снова устроился на работу в химчистку. Там у нас родился сын, потом дочь. После рождения детей получили вместо наших прежних внутренних удостоверений настоящие западногерманские загранпаспорта.
Через некоторое время нас вызвали обратно в Россию. Дома провели пару месяцев. И я получил задание выехать на длительное оседание в одну из стран Бенилюкса. Поселился я в столице. Искал работу - и как чертежник, и как рабочий химчистки. Ушло на это шесть месяцев, трудно было устроиться. В конце концов попал я в крупную гостиницу, в подразделение химчистки и прачечной. Кстати говоря, был я действительно рабочим квалифицированным, и вскоре сделали меня руководителем этого подразделения. Я нашел квартиру, и ко мне приехала жена с двумя детьми.
- А дети не догадывались, из какой они страны?
Нет. Сын пошел в детский сад, дочь мы устроили в ясли. Между собой они говорили только по-французски, а с нами - только по-немецки.
- Русского не знали?
Откуда же?
- А два месяца дома в России?
Не давали им русский язык выучить. Не знали они его совсем.
По приезде ко мне жена устроилась в столице преподавателем немецкого языка в школу, которая была аккредитована при НАТО. Там учились дети натовских сотрудников. Сначала занималась с ними частным образом, потом учила их в школе немецкому.
Мне же предложили должность генерального директора одной крупной химчистки.
- Бенилюкс, НАТО - наверняка вы добывали сведения об этом военном блоке?
Шла оперативная информация.
- Помогало, что супруга преподавала в натовской школе?
Естественно. Вообще, даже работая в химчистке, можно добывать актуальную информацию.
- У вас были свои агенты?
Нет, агентуры у меня не было. Я там был один. Но в 1970 году жена тяжело заболела, и пришлось возвращаться на Родину. Потом она умерла. А мне предложили работать одному по кризисным точкам.
- Что это такое?
В тех странах, с которыми мы не имели дипотношений и где возникали кризисные ситуации. В 70-е годы это в основном Ближний и Средний Восток - Израиль и арабские государства. Легализовался на жительство в Италии. У меня установились хорошие связи с фирмами, выпускавшими материалы для химчисток - химикаты, машины… И мне предложили быть их представителем во всех странах мира, кроме самой Италии. Меня это устраивало. Был прописан в Риме, но бывал там по два-три месяца. Разъезжать приходилось в другом регионе - Египет, Иордания, Израиль, Кувейт, Ливан. Затем Саудовская Аравия и много еще чего.
- Вас во все эти места легко пускали? А как с визами?
Тут такая история. Если в то время у человека в паспорте были израильские отметки, проставленные на КПП о въезде туда, его не пустили бы ни в одну арабскую страну. Пришлось идти в западногерманское посольство: «Что же мне делать, друзья?» Они говорят, получай новый паспорт, дубликат. И с этим дубликатом западногерманского паспорта я разъезжал по арабскому Востоку. То есть один паспорт был для Израиля, другой - для арабского мира. В регионе у меня были полезные связи - родственники министров, в том числе и в Ливане, офицеры израильской армии, политики в Израиле и в Египте.
Однажды в Иерусалиме случился курьез. Захожу вечером в кафе. Беру 50 граммов водки, вернее, 40 - у них такая двойная порция. И кружку пива. Огляделся вокруг, смотрю, сидят три старичка: все места заняты. А у них - одно свободное. Подхожу, по-немецки спрашиваю: можно с вами присесть? Евреи в основном все немецкий знают. Говорят, пожалуйста. Спрашивают меня: немец? Отвечаю «да». И один из них мне рассказывает: знаешь, во время войны я служил в советской военной разведке, и меня однажды забросили в немецкий тыл. И я, говорит, вам, сволочам, так дал прикурить. И с такой гордостью он это сказал, с такой ностальгией, с таким уважением к советской разведке…
Но разведчику-нелегалу всегда приходится приспосабливаться. Как-то захожу в Тель-Авиве часов в пять пообедать. Заказал гуляш и кружку пива. Рядом со мной усаживается парень в джинсах, в ковбойке, видно, что их клиент, потому что несут ему без заказа 200-граммовый графинчик со светлой жидкостью из холодильника, которая сразу начинает запотевать. Потом ставят перед ним тарелку с двумя кусками черного хлеба и еще одну - с мелко нарезанной селедочкой и все это под кружочками белого лучка. И так эта сволочь начала аппетитно хрустеть всем этим над моим ухом…
- Ваше пребывание на Ближнем Востоке было успешным?
Пребывание было небесполезное. Многого удалось тогда добиться, о чем до сих пор не имею права рассказывать. Получил я орден Красной Звезды за это дело.
С 1974 года бывал я и в Иране. Пришлось заезжать туда еще при шахе. Иран нас очень интересовал. По этой стране я совершенно спокойно ездил, и была у меня там масса друзей - и среди полиции, и в других кругах.
- Там же была жуткая служба безопасности - САВАК…
Что делать. Кстати, был я в Иране, естественно, не по советскому паспорту.
- А как вы переправляли информацию на Родину?
Как-как? В основном через тайники в виде непроявленной пленки. А самую жгучую - в письмах, в тайнописи на определенные адреса, которые мне давали в Центре. Три-четыре дня - и письмо там, куда я его посылал. А потом я придумал другую вещь. Маленькие блокнотики, как керамическая плитка, - там до 50 страниц текста, все это я прекрасно отправлял.
- И все это время вы были один?
Естественно. Но у меня была масса друзей среди арабов и евреев. Причем это были настоящие друзья, которые не знали, кто я такой, но которые доверяли мне, а я - им…
Я говорил вам о кризисных ситуациях. До 1974 года, когда в Португалии совершилась революция, у нас с этой страной не было дипотношений. А мне еще при фашистском режиме Каэтано пришлось побывать там и собрать тоже очень интересную информацию. Когда началась революция «красных гвоздик», я вернулся и прожил там пару месяцев. Объездил всю страну.
- С кем-то из соотечественников вы встречались?
Раз в два года, приезжал в отпуск. Жена тогда уже была в больнице. Дети жили в интернате. И я в отпуске проводил все время с ними. Иногда приходила из больницы жена. А так - никаких встреч.
Что же касается пребывания за рубежом, у нас очень редко бывали личные встречи. Например, в Италии за десять лет всего две. Приезжали из Центра. Вообще же личные встречи проходили, что называется, на нейтральной почве. Однажды как раз под Новый год, накануне возвращения на Родину - отпуск у меня начинался в январе, - прилетел я из Тегерана в Копенгаген, встречаюсь с резидентом. Обменялись мы паспортами. Я дал ему свой «железный», с которым все время ездил, он мне - другой, который потом можно было уничтожить. Резидент поздравляет меня с Новым годом и с награждением «Знаком почетного чекиста». И добавляет: поздравляет тебя еще один общий знакомый, который здесь. Я его спрашиваю, кто же этот общий знакомый? Он говорит: Олег Гордиевский. Я спрашиваю его: откуда Олег Гордиевский знает, что я здесь? Ты, что ли, ему сказал? Или показал вот этот мой новый паспорт? А Гордиевский был тогда его заместителем. Это я к тому, что нельзя нелегалу, если нет на то крайней необходимости, общаться со своими коллегами из резидентуры.
- А радио у вас было?
Конечно. Обычный радиоприемник. Раз в неделю слушал сообщения из Центра. Выполнял его указания и потом переправлял письма в тайнописи на адреса в Европе или же передавал информацию через тайники.
- И никогда у ваших знакомых не возникало никаких подозрений?
А какие подозрения?
- Что вы постоянно в разъездах, мотаетесь по миру…
Но я же продавал машины, химчистки. Кстати, у меня было много контактов по делам фирмы, которую я представлял. И где-то в Гонконге или на Тайване я посещал все учреждения химчистки.
- Но кто обеспечивал вас деньгами?
Центр, естественно.
- А ваши хозяева из Рима не понукали? Давай активнее, продавай больше…
Все проще: продашь, получишь комиссионные, не продашь, ничего не получишь. Какие хозяева? У меня их и не было. Я был свободный представитель.
- Эти поездки никого не настораживали? Когда человек столько ездит…
В жизни не слышал, чтобы люди привлекали к себе внимание, потому что ездят. Я же был европейцем, немцем, вход которому открыт везде.
- Однако сложности начались…
В 1977 году мне впервые поручили выехать в ЮАР - тогда страну апартеида. На всех скамейках в парках, на улицах надписи «только для белых». Магазины - только для белых, для черных ничего нет. Черные в 6 часов вечера садятся и уезжают в свои тауншипы. Для меня это было дико. Тогда Советский Союз помогал Африканскому национальному конгрессу. Разведку же больше интересовало другое: тайные связи ЮАР с Западом. Когда я в первый раз посетил Намибию, это была немецкая Юго-Западная Африка, колония ЮАР. Объездил всю страну. Везде нужны были контакты.
Там уран добывался уже обогащенный на 80 процентов. И весь этот уран шел в Америку. А ведь официально США, Англия и другие западные страны к тому времени объявили ЮАР экономический бойкот. В Намибии я говорил только по-немецки. Потому что там даже черные говорили по-немецки не хуже самих немцев. А немцев там было очень много. Гостиницы все немецкие. Названия отелей - чисто немецкие. И везде немцы-фермеры.
В 1978 году я сам предложил совершить поездку по приграничным, прифронтовым государствам - Замбия, Ботсвана, Малави. Они вроде бы помогали Южноафриканскому конгрессу, но все равно экономикой там заправляли юаровцы. В Ботсване, к примеру, алмазные копи находились в руках «Де Бирс».
- А что еще интересовало советскую разведку в ЮАР?
Есть там все-таки атомная бомба или нет. В научно-исследовательской лаборатории Пелендаба велись исследования в ядерной области. И у нас, и у американцев были подозрения, что там создается атомная бомба. Потому что однажды в 1978 году удалось зафиксировать похожую на атомный взрыв вспышку в южном полушарии неподалеку от Кейптауна. Тогда я и включил Малави в свою поездку, ведь это было единственное африканское государство, установившее с ЮАР дипломатические отношения. Приехал в город Блантайр. Все белые в этих государствах очень быстро между собой сходятся. Появляется свежий европеец, тем более немец, тебя с удовольствием примут и поведают абсолютно все. Как-то разговорились про атомную бомбу. Я и говорю, надо же, думали, будто ЮАР ее имеет, а оказалось, нет. И вдруг одна пожилая женщина оживляется: как это нет, мы же в декабре 1976-го обмывали ее изготовление шампанским.
- Это официально установлено?
Я тут же сообщил в Центр. Как мне потом рассказывали, ночью вызвали даже начальников управлений, отдела и обсуждали мою информацию. Но документально это нельзя было доказать. Кстати, женщина эта мне представилась, сообщила, что работала секретаршей генерального директора базы Пелендаба, ушла на пенсию и переехала в Малави.
- А потом это нашло подтверждение?
В 80-м году меня опять отправили в ЮАР. Прилетел я туда. Потом - в Намибию. И вот в Виндхуке заметил за собой наружное наблюдение.
- Впервые за все время?
Да. Деться оттуда некуда. Только лететь в ЮАР. Приземляемся в Йоханнесбурге, смотрю - черная машина направляется к нашему самолету прямо к трапу. Предъявили мне документ юаровской контрразведки, надели наручники, отвели в аэропорт, в специальную комнату, заставили раздеться до трусов. Затем притащили мои вещи, одели и повезли в Преторию. Месяц провел во внутренней тюрьме полиции безопасности - это контрразведка ЮАР. Допросы - день и ночь. В первую неделю спать не давали ни секунды. Засыпал прямо стоя, иногда даже падал. Кстати, у моего следователя в кабинете висел портрет Гитлера. А сам он был поклонник Эрнста Кальтенбруннера. Допросы велись в основном в подвале. В общем, было хреново.
- Вас пытали?
А куда от этого денешься? Через неделю вдруг решили дать выспаться. Однако камера, где я должен был спать, наполнялась звуками человеческих голосов. Как будто кого-то пытали рядом со мной. Люди орали, скрежетали зубами, плакали, словно их избивали. Я понимал, что это запись. Но от этой какофонии некуда было деться. Через каждые полчаса ко мне заходила охрана и смотрела. Я должен был перед ними вставать. Однажды привели на допрос. Сидят два человека. Один из ведомства по охране конституции Западной Германии, другой из службы разведки - БНД.
- Допрашивали на немецком или на английском?
На английском. Помню, открыли чемодан. Достали мой радиоприемник, такой в любом магазине можно было купить. Но сразу радостные возгласы - а! Вынули блокнот, в котором были копировальные листы. Но я же не сказал ничего, они должны были проверить и, кстати говоря, давленку обнаружили на одном. А давленка была по-русски. Но дело даже не в этом. Сидят эти двое из Западной Германии и спрашивают: а почему вы не потребовали кого-нибудь из западногерманского консульства? Я говорю: все время требую и не знаю, почему никто никого не приглашает. Они меня спрашивают: а вы знаете, почему вас арестовали? Отвечаю: не знаю, я ничего не сделал. И дают они мне фото жены: посмотрите, вам знакома эта фотография, а потом мою фотографию. Перевернул ее, а на обороте вижу: «А.М.Козлов». После этого сказал: да, я советский офицер, советский разведчик. И все. Больше я ни черта не сказал за два года, что бы они там со мной ни делали.
Через месяц меня перевели в центральную тюрьму в Претории. Посадили в камеру смертников. Было там несколько отсеков, так называемого звездного типа. И в каждом - по 13 камер. Но в том, куда меня поместили, оказался я совершенно один. Другие камеры - все пустые. А рядом - виселица. По пятницам в пять утра там проходили казни. Несколько раз меня специально водили посмотреть, как это делается. Виселица находилась на втором этаже. В тюрьме, между прочим, тоже был апартеид: тюрьма для черных, тюрьма для белых. Только вешали и тех и других вместе. Но и то делали различие. На последний завтрак перед казнью черному давали половину зажаренного цыпленка, белому - целого. Казнили на втором этаже, потом люк опускался, казненный падал туда. А внизу стоял величайший мерзавец доктор Мальхеба. Он делал последний укол в сердце повешенному. Чтобы человек умер окончательно. Потом его выносили. Однажды этот доктор осматривал и меня.
Самым страшным для меня было то, что Центр не знал, где я. Оказывается, они еще три месяца слали мне радиограммы.
Шесть месяцев провел я в камере смертников. Параша, кровать и стул. Комната - три шага на четыре. На стенах гвоздем нацарапаны последние слова прощания тех, кто там сидел и кого вешали до меня. Единственное, что приносили мне, - еду. Завтрак - в 5.30 утра: кружка жидкости, напоминавшая то ли кофе, то ли чай, а чаще воду, в которой мыли посуду, два куска хлеба и миска каши. Обед - в 11 часов; ужин - в 3 часа дня. В общей сложности 4 куска хлеба, кусочек маргарина, джема и тарелка супа. Свет выключали в 22. К этому времени от голода у меня аж видения начинались. Вспоминал про отварную картошечку с паром, про помидорчики, огурчики. Помню, когда освобождали и взвесили, во мне оказалось 59 килограммов или 58. А было под 90. Никаких газет, радио - ничего. Я не знал, что творится в мире. Никаких прогулок.
- На допросы уже не водили?
Иногда возили.
- А в чем они обвиняли конкретно?
Сказали, что я посажен по закону о терроризме, статья девятая. Это означало, что причину ареста мне сообщать не обязаны. Была у меня прямо отметка, что я не имею права на адвоката, на общение с внешним миром. Только статья девятая закона о терроризме. Больше ничего. Хотя у меня никакого оружия и вообще ничего подобного не было. И вот, наконец, 1 декабря 1981 года, через 6 месяцев, пришел ко мне начальник тюрьмы и заявил, что премьер-министр Бота официально объявил по телевидению и по радио, что я нахожусь под арестом.
- И как вас объявили - русский разведчик?
Да. Алексей Козлов. Советский разведчик. Начальник тюрьмы сказал, что после официального сообщения Боты о моем деле мне теперь положено полчаса прогулок под охраной по тюремному двору. Разрешили наконец-то курить. Я не курил вообще два месяца. А так курю по две с половиной пачки в день.
- А что немецкое консульство? Они к вам приезжали?
Сначала немцы приезжали на допросы раз в три месяца. Потом раз в полгода. Приедут, помямлят, посмотрят растерянно и уйдут. Что им еще остается делать?
А я все продолжал сидеть в той самой камере. И где-то к концу 81-го года у меня начала лопаться кожа на руках. Позвали этого доктора Мальхеба. Он мне: дышите. Я дышу. Так, еще дышите, глубже. Я дышу. Он говорит: дыхание у вас хорошее. Я говорю: а как вы можете сказать, что дыхание у меня хорошее, если вы меня не слушаете? У него стетоскоп-то висел на шее, он его даже в уши не вставил. И так он разорался… Дали мне перчатки из искусственной кожи. А моя кожа все равно лопается. Позвали все-таки начальника тюремного госпиталя. Был такой майор Ван Роен. Он посмотрел и сказал, что это недостаток хлорофилла. Дело в том, что у меня было одно-единственное окошечко под самым потолком. Туда свет никогда не заходил. Он говорит: только если солнце будет, хлорофилл появится и это пройдет. И меня через полтора года после начала моей отсидки поселили в штрафное отделение тюрьмы Претории.
- Почему в штрафное?
Потому что туда сажали в основном заключенных, нарушивших тюремный режим. Кто-то у кого-то что-то украл, подрался, покурил марихуану, которую им поставляли те же самые надзиратели. Тоже одиночные камеры, но там я хоть был не один. В других камерах находились люди, которые ругались, смеялись, матерились. У меня - та же параша, тот же топчан, зато всегда солнце. Кожа стала проходить.
Так я просидел до мая 1982 года. Однажды пришел начальник тюрьмы, принес костюм, довольно приличный, по моему размеру, и рубашку, галстук. А до этого сняли мерку, я все не мог понять, для чего. Повезли к заместителю начальника контрразведки генерал-майору Бродерику. Сидел передо мною интересный такой, вальяжный мужик. Он мне сказал сразу: передаем тебя для обмена. И предупредил: тебя передадут нашей национальной разведывательной службе. Не показывай им, что знаешь об обмене. После этого мой следователь, полковник Глой, о котором я рассказывал, крепко пожал мне руку и сказал: ты извини за то, что с тобой произошло здесь; теперь мы знаем, что ты нормальный мужик и настоящий парень. Пожал руку, и там оказался значок. Я разглядел его уже в самолете. Это был значок полиции безопасности ЮАР с правом ареста…
- И как же повели себя сотрудники разведки?
Привезли меня на огромную скалу, там, где монумент первопроходцам ЮАР - бурам, рядом с местом кровавой битвы между зулусами и белыми. Здесь, говорят, тебя и расстреляем. Ну, я постоял. Потом запихнули в машину и повезли в аэропорт. В боинге-747 «Джумбо» нас летело восемь человек: я и моя охрана. Прибыли во Франкфурт-на-Майне.
Пересадили меня в вертолет Ведомства по охране границ Западной Германии. Приземлились около КПП «Херлесхаузен». Там и проводился обмен.
Сначала привезли тех, на кого меня должны были обменять. Одиннадцать человек - 10 немцев и один офицер армии ЮАР, в свое время попавший в плен в Анголе во время рейда туда южноафриканской армии. Все одиннадцать с чемоданами. А мне вещей не отдали: у меня маленький кулечек, где кусочек зеленого мыла. Зачем я его взял из тюрьмы, так и не знаю. Потом еще ремень матерчатый от тюремных брюк. Я его свернул и положил в кулек, когда меня из тюрьмы выводили. Единственное, что там для меня было ценного, это машинка для свертывания сигарет, мне ее подарили юаровские заключенные.
Доставили меня к какому-то ангару. Смотрю, внутри маячат две фигуры - Виктор Михайлович Нагаев, ныне генерал-майор в отставке, и Борис Алексеевич Соловов, начальник отдела безопасности, бывший. Ну, расцеловались, конечно. Посадили меня в машину и поехали в Берлин. Километров 30 проехали в гробовом молчании. Подъехали к городу Айзенах. Молчим. Я говорю: Виктор Михайлович, я же вернулся на Родину. Он соглашается: да, ну и что? Я ему: «Как ну и что? А отметить-то это дело надо». Он как шлепнет себя по лысине: «А я не могу понять, чего же не хватает и почему мы молчим». И водителю: «Ну-ка, давай в первую попавшуюся харчевню по сто грамм, по кружке пива». Как только шарахнули, так после этого до Берлина уже не молчали.
В Берлине мне товарищи стол хороший приготовили: икорочка, семга. Но я всю отварную картошку смолотил и всю селедку. Мне потом представитель наш, Василий Тимофеевич Шумилов, ныне покойный, сказал: «Ты, Лешка, сожрал у нас весь представительский запас селедки…»
И еще дали мне ребята денег, чтобы я купил что-то детям. Долго меня дома не было…
- И все-таки давайте вернемся к вопросу, как вас вычислили.
Долгое время никто не мог понять, почему меня арестовали. Обменяли меня в 1982 году. Когда в 1985-м сбежал Олег Гордиевский, все и прояснилось. Был он исполняющим обязанности резидента в Лондоне. Это генеральская должность, простите. А с Олегом я вместе учился в МГИМО. Он был на два курса младше, вместе работали в комитете комсомола. Я-то закончил раньше его, и он не знал, где я. Но потом он работал в нашем документальном отделе - потому так и получилось. В предательстве все дело.
- И история с паспортом, который вы меняли в Дании, и привет от Гордиевского были не случайны…
Да меня бы раньше взяли, хотя меня трудно было взять. Я, кстати, спросил немцев, которые меня допрашивали: это вы специально устроили, чтобы меня арестовали здесь, в ЮАР? Они мне прямо ответили: конечно.
- А после возвращения?
Приехал домой, отдохнул пару месяцев, и за работу. Четыре года - здесь, в Центре. Потом позвонил Юрию Ивановичу Дроздову (тогдашнему начальнику Управления нелегальной разведки. - Н.Д.) и сказал, что больше так не могу. Дроздов - мне: «И как ты, собственно, это себе представляешь? Ты всем известен. Как можно тебя снова куда-то посылать?» Затем поразмышлял, и говорит: «Вообще-то ты же нигде не числишься в розыске, потому что нам тебя отдали. И потом, какой дурак подумает, что человек, только-только вынув голову из петли, опять собирается ее туда сунуть. Поезжай». Дали мне паспорт. Раньше был немецкий. На этот раз получил документ другой европейской страны. После этого еще десять лет работал вдали от дома… А в 97-м году вернулся уже насовсем. Но до сих пор работаю. Встречаюсь с молодежью. Побывал ровно в 30 регионах России - Владивосток и Находка, Мурманск и Омск, Томск, Новосибирск, Красноярск, Благовещенск, Хабаровск… У меня по 5-6 командировок в год.
- А Героя когда вам присвоили?
Это еще в 2000 году.
- И за что, с какой формулировкой?
Там было написано так: за мужество и героизм при выполнении специальных заданий.
Николай ДОЛГОПОЛОВ, заместитель главного редактора газеты «Труд», автор шести книг о внешней разведке
1.31.2017 | История
Сергей АРЖАНЦЕВ
Советский командир, полковник, участник нескольких войн Пётр Козлов родился в Климовичском районе. Здесь прошло его детство, тут он окончил школу и … вступил во взрослую самостоятельную жизнь. Но сегодня каких-либо сведений об этом человеке на Климовщине не осталось, хотя о других военачальниках, местных уроженцах, краеведы знают хорошо. Знакомство с биографией П.С. Козлова показывает, что в ней было много тайн и секретов, не разгаданных до сих пор.
Пётр Сергеевич Козлов родился в 1905 году в деревне Домамеричи Климовичского района. Его родители были обычными крестьянами, так что сына ожидало повторение судьбы родителей. Но переломные времена, революции и войны круто изменили жизненный путь простого сельского паренька.
Для новой власти крестьянское происхождение Петра являлось подтверждением того, что он разделяет политику большевиков. Это, вне сомнения, так и было. В 1924 году Пётр Козлов становится комсомольцем, а следующие несколько лет получает военное образование. После выпуска молодой офицер командует взводом, ротой, батальоном. В 1936 году его направляют воевать в Испанию. После возвращения, став командиром полка, он отправляется на советско-финскую войну, за что был отмечен орденом Красного Знамени. Летом 1940 года майор Пётр Козлов участвует в присоединении Бессарабии. Последние мирные месяцы были заняты учёбой в Военно-воздушной академии.
2 июля 1941 г. полковнику Козлову поручают сформировать отряды Москворецкого района, ставшие 17-й Московской стрелковой дивизией народного ополчения. Дивизия героически сражается, попадает в окружение и с тяжёлыми потерями выходит к своим. В октябре 1941 года командующий войсками Западного фронта Жуков приказал расстрелять П. Козлова за отвод дивизии с позиций. Он был арестован и допрошен, а затем начинается полоса событий, разгадкой которых занимаются до сего дня. По одной из версий полковник Козлов осужден трибуналом и расстрелян перед строем. Но есть доказательства, свидетельствующие, что Пётр Козлов сбежал из-под ареста и после побега оказался в плену у немцев.
В архивах сохранились сведения о советских пленных, отправленных немцами в Варшавскую разведшколу. Среди них был офицер, которого можно считать полковником Козловым. На это указывает тот факт, что в 1942 году немецкий разведчик добровольно явился в НКВД и передал от Козлова письмо. В письме предлагалось наладить сотрудничество, чтобы бороться с фашистами за линией фронта. Но предложение не было принято, так как посчитали, что вражеская разведка использует Козлова в агентурной игре. К тому же на запросы НКВД сообщалось, что Козлов расстрелян либо пропал без вести. Очевидно, что советские спецслужбы не захотели рисковать.
После перестройки загадочное исчезновение Петра Козлова вновь попало в поле зрения исследователей. Показательно, что 5 октября 2005 г. состоялась его посмертная реабилитация, как необоснованно репрессированного во внесудебном порядке. Но через четыре года реабилитация была отменена на основании того, что Козлов не был расстрелян, поскольку бежал из-под стражи и попал в плен. Это вносит определённость в самый запутанный эпизод его биографии, но по-прежнему не даёт ответа на вопрос, почему он оказался в немецком плену и как там себя вёл. Есть сведения, что 5 января 1943 года П.С. Козлова казнили в концлагере Флоссенбюрг. Так что, судя по всему, он стал одной из бесчисленных жертв той кровопролитной эпохи, чью жизнь сломали и уничтожили жестокие обстоятельства военного времени.
Распавесці:
Маленькая деревушка, в которой родился, рос, о которой всегда помнил полковник Козлов. Наверное у него где-то была семья. Знают ли его дети, внуки, правнуки, что о нем помнят Климовичи. А может они его вычеркнули из памяти, как «врага народа». Но мы теперь знаем, что врагов народа не бывает.
Семья у полковника Козлова П.С. не просто была, а есть… Жива младшая дочь (80 лет), есть внуки и уже праправнуки…Я старшая внучка.. Моя бабушка (Козлова Валентина Андреевна) всю жизнь надеялась узнать о судьбе мужа, но на все наши многочисленные запросы ответ был один — пропал без вести в 1941 году под Москвой… В настоящее время документально подтверждено нахождение Полковника с первых дней плена в лагерях вермахта (прошел три ШТАЛАГа и один ОФЛАГ), с немцами не сотрудничал (в карте военнопленного нет пометок), в разведшколах Абвера не преподавал!..И Минобороны и Красный крест Германии подтверждают, что он был передан гестапо и расстрелян вместе с генералами Шепетовым и Пресняковым… Мы (внуки и правнуки) с детских лет знали, что наш дедушка Петр — Герой и всегда гордились, что мы его потомки…
Изучив все возможные доступные материалы по данному делу, со всей ответственностью утверждаю: НЕ ВИНОВЕН. Полковник, командир 17-й стрелковой дивизии, Козлов Петр Сергеевич — жертва нацистского режима,достоин доброго имени и светлой памяти, как честный офицер Советской армии, до конца исполнивший свой долг перед Родиной.
Кандидат исторических наук, Макарова Е.А.
Галина Владимировна, спасибо большое за ваш комментарий. Судьба и жизненный путь П. С. Козлова интересны всем, кто хочет разобраться в нашем общем историческом прошлом. И важно сделать это максимально объективно, пусть даже с тех пор прошли многие десятилетия. Думается, что сейчас для этого есть и условия и возможности, так что тайна жизни и смерти Петра Козлова будет наконец-то раскрыта.
Галина Владимировна. Вам есть кем гордиться и передавать добрую память об этом смелом человеке. Подумать только в 31 год он воюет в Испании, а к 35 годам уже за плечами и финская, и Бессарабия. К 36 полковник. В 38 расстрелян….. Вечная память этому достойному сыну белорусской земли.
3 сентября 2016 года – Из ответа начальника архивной службы Вооружённых сил Российской Федерации: «В неполной картотеке военнопленных офицерского состава Козлов Пётр Сергеевич, 1905 года рождения, не значится. В алфавитной картотеке на осужденных военными трибуналами, в картотеке не прекращённые уголовные дела, надзорные и наблюдательные производства военных прокуратур Козлов Пётр Сергеевич, 1905 года рождения, не значится. Сведений о том, кем были изъяты у П.С. Козлова награды, орденская книжка и месте их хранения в архивах Минобороны России не имеется». 7 октября 2016 года – Из ответа ЦА ФСБ: "в соответствии с положениями Закона Российской Федерации «О государственной тайне» был рассмотрен вопрос о возможности рассекречивания архивных материалов с показаниями о службе Козлова П.С. в Абвере. По результатам рассмотрения принято решение об оставлении указанных материалов на секретном хранении". 26 декабря 2016 года – из ответа Представительства Министерства обороны Российской Федерации по организации и ведению военно-мемориальной работы в ФРГ: «Сообщается, что представительством получен ответ Немецкого Красного Креста, в котором указано, что полковник Козлов Пётр Сергеевич, 1905 г.р., 18 декабря 1942 года был переведён в гестапо. Позднее был переведён в концентрационный лагерь Флоссенбюрг. Где 5 января 1943 года погиб. Его имя внесено в Книгу памяти мемориального центра концлагеря Флоссенбюрг».,
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
7 октября выпал первый снег. Дорога на восток стала еще труднее и невыносимей. Накопившаяся усталость и подавленность от поражения, разгрома, пережитого у Латышей и Новоалександровского, давали о себе знать – у некоторых не выдерживали нервы. Вскоре закончились продукты. В деревни заходить опасно. Там стояли немецкие танки. По проселкам стрекотали немецкие мотоциклы. По Варшавскому шоссе курсировали дежурные танкетки. Кроме того, двигались нескончаемые колонны бронетехники и войск. И это тоже натягивало нервы.
Вот почему большинство пленных в немецких учетных карточках помечены 5, 6, 7-м числами октября 1941 года.
А оперативной сводке за 14 октября сообщается: «…B отделы штарма прибыли отсутствовавшие 9 чел., в том числе начальник артиллерии армии генерал-майор Офросимов, начальник оперотдела армии полковник Сафонов, командир 17 сд полковник Козлов, военком артотдела штарма старший политрук Токарев и группа командиров и сотрудников штаба в количестве 5 человек»56
ЦАМО. Ф. 388. Оп. 8712. Д. 13. Л. 10.
Каким образом в группе 17-й стрелковой дивизии, возглавляемой полковником Козловым, оказалась по существу вся оперативная группа 33-й армии, в которую в тот период формально входила дивизия, понять трудно. Можно лишь предположить, что комбриг Онуприенко, перепуганный «танковым десантом», второпях попросту забыл своих офицеров, находившихся в момент бегства значительно ближе к фронту.
Генерал-майор Офросимов был прекрасным артиллеристом, настоящим русским офицером. Судьба его сложилась трагически. Он погибнет в апреле 1942 года вместе со своим непосредственным начальником, командармом 33 генерал-лейтенантом М.Г. Ефремовым во время боя на прорыв из окружения под Вязьмой57
Подробнее об этом читайте в книге серии «Забытые армии. Забытые командармы»: Михеенков С.
Трагедия 33-й армии.
Когда полковник Козлов со штабом вышел из окружения, его вначале отстранили от должности. Офицеры особого отдела вели проверку всех прибывающих. Но чем выше было звание и должность командира, тем больше к нему было вопросов.
Вышедшие из окружения дивизии вновь формировались в Белоусове, Тарутине, Малоярославце, Воробьях, Угодском Заводе. Со стороны Серпухова, Лопасни (ныне г. Чехов Московской области), Подольска прибывали маршевые роты и батальоны, отдельные части усиления. Ставка спешно выскребала по сусекам последнее, чтобы остановить «Тайфун» на рубеже Можайской линии обороны.
Проверка прошла более или менее благополучно, полковника Козлова вновь вернули на прежнюю должность. Но воевать ему оставалось всего лишь несколько дней.
18 октября пополненная 17-я стрелковая дивизия заняла оборону по левому восточному берегу реки Протвы от Белоусова на Варшавском шоссе до Высокиничей. В полосу обороны дивизии входил также райцентр Угодский Завод и деревня Стрелковка – родина нового ком-фронтом генерала армии Т.К. Жукова58
Историю о том, как генерал Жуков вывозил из Стрелковки в тыл свою семью, читайте в книге этой же серии «Серпухов. Последний рубеж». М.: Центрполиграф, 2011.
На следующий день, потеснив соседнюю левофланговую 60-ю стрелковую дивизию, немцы ворвались в Высокиничи. К тому времени уже была оставлена Таруса, и дорога от Калуги, где противник накопил довольно сильную группировку, на Серпухов оказалась свободной. Обстановка ухудшалась с каждым часом.
И 17-я, и 60-я дивизии были вытянуты в тонкую нитку по своему фронту (меньше отделения бойцов при одном орудии с боекомплектом в пять-семь снарядов на километр фронта) и существенное сопротивление противнику оказать в те дни не могли. Полковники Козлов (17-я сд) и Зашибалов (60-я сд) маневрировали своими скудными силами как могли, концентрируя подразделения и огневые средства то на одном угрожаемом участке, то на другом.
По сводкам на 20 октября, 17-я дивизия имела 2500 человек и 30 км фронта на одном из самых опасных направлений. Справа она прикрывала Варшавское шоссе, в центре старый тракт на Серпухов.
В этот же день генерал Жуков отдает приказ Военному совету 43-й армии: «Заставить 17 и 53 сд упорно драться и в случае бегства выделенному отряду заграждения расстреливать на месте всех, бросающих поле боя. О сформировании отряда донести. 1) Отходить с занимаемого рубежа до 23.10 еще раз категорически запрещаю. 2) На 17 дивизию немедленно послать Селезнева, командира 17 сд немедленно арестовать и перед строем расстрелять. 17 дивизию, 53 дивизию заставить вернуть утром 22.10.41 Тарутино во что бы то ни стало, включительно до самопожертвования».
Обстановка тех дней требовала именно таких приказов и распоряжений. Это теперь можно судить-рядить о жестокости и кровожадности некоторых начальников. А тогда и начальники ходили под дулом пистолета…
24 октября произошел такой случай. Варшавское шоссе по фронту Климовка – Петрово – Тетеринки-Колонтаево прикрывал уже известный нам 2-й Люберецкий полк полковника Волкова. Порядком потрепанные в предыдущих боях, уставшие от непрерывных атак и контратак, батальоны Люберецкого полка в какой-то момент дрогнули и начали отходить. Позади, вторым эшелоном, стояли остатки 17-й танковой бригады майора Клыпина. Наблюдая за отчаянно опасным маневром стрелков, майор написал записку полковнику и тут же отправил ее на КП Волкова: «24.10.41. 16.00. Немедленно приостановить отступление вашей части. Приведите ее в порядок и сдерживайте наступление противника в районе Рождествено. За отступление без письменного приказа командарма 43 А будете расстреляны».
Вскоре 2-й Люберецкий полк приостановил отход, короткой контратакой восстановил положение и занял свои прежние позиции. Вот так исполнялся приказ № 270 от 16 августа 41-го года.
Судьба же полковника Козлова в дальнейшем сложилась так.
На 17-ю дивизию прислали генерала Селезнева. Новый командир управлял остатками дивизии не лучше своего предшественника, попавшего под горячую руку генерала Жукова. Но это был уже ставленник Жукова, и отношение к нему, так же как и к новому командарму Голубеву, было иным. Правда, серьезных ошибок в управлении войсками и явной слабости духа Жуков не простил бы и им.
22 октября в бою у деревни Чернишня гибнет командир 53-й стрелковой дивизии полковник Краснорецкий.
Как же расстреливали полковника Козлова?
Из доклада генерала Голубева:
«Генералу армии Жукову. 31.10.41. 23.40.
…Докладываю о преступном факте. Сегодня на месте установил, что бывший командир 17 стрелковой дивизии Козлов не был расстрелян перед строем, а бежал. Обстоятельства дела таковы. Получив Ваш приказ арестовать и расстрелять командира 17 сд перед строем, я поручил это выполнить выезжавшим в дивизию члену Военного совета Серюкову и генерал-лейтенанту Акимову. По непонятным причинам они этого не сделали и направили командира дивизии ко мне. Я под конвоем, организованным начальником Особого отдела армии, отправил его обратно с категорическим указанием, что приказ командарма должен быть выполнен. Мне доложили, что он был расстрелян, а сегодня я узнал, что не расстрелян, а бежал от конвоя. Назначаю следствие.
ГОЛУБЕВ».
И Акимов, и Серюков были ранены в тяжелых боях в эти дни. Они знали, какой ценой оплачивается стойкость войск на рубежах у Тарутина, Чернишни и Рождествено. Конечно, теперь остается только гадать, каковы же были истинные причины неисполнения ими расстрельного приказа командарма. Но факт остается фактом – полковника Козлова не расстреляли. И, бежавшего от конвоя, не нашли.
История… Если учесть, что конвоировали арестованных непростые ребята. Наверняка обреченного на расстрел перед строем полковника сопровождал не Петруха, а несколько человек с лейтенантом во главе. И в таких случаях начальник конвоя имеет однозначный приказ, как действовать при возникновении любой опасности, тем более побега.
Правда, и полковник Козлов был непростым полковником. Из послужного списка следует, что буквально накануне войны в совершенстве овладел двумя профессиями: парашютным делом и знанием немецкого разговорного языка. Ну зачем, скажите, простому пехотному полковнику такие редкие для этих войск и, можно даже сказать, экзотические профессии? Можно предположить, что полковник Козлов неплохо овладел и приемами рукопашного боя, а также радиоделом и прочими знаниями, необходимыми для работы в глубоком тылу противника. Возможно, так оно и было. На фотографиях он выглядит крепким, подтянутым; покатые плечи свидетельствуют о большой физической силе и регулярных занятиях спортом. Ну просто типичный портрет кандидата на должность командира спецподразделения для серьезной разведывательно-диверсионной работы в немецком тылу. Возможно, так оно и было. Но прорыв противника под Рославлем спутал все карты, и полковник Козлов остался на дивизии.
В центре Западного фронта действовало несколько разведывательно-диверсионных групп, в том числе батальон капитана Ивана Старчака и группа, а впоследствии партизанский полк капитана Владимира Жабо.
В истории Великой Отечественной войны еще очень много тайн, и многие из них так и останутся тайнами.
Во всяком случае, бежавший из-под стражи обреченный на позорную казнь перед строем полковник Козлов под своим именем так нигде и не всплыл. Следов его не обнаружено ни у немцев, ни в наших архивах.
В 90-х годах группа сотрудников Института военной истории Министерства обороны РФ, а также сослуживцы полковника Козлова и бригадного комиссара Яковлева возбудили ходатайство перед Главной военной прокуратурой о реабилитации офицеров. Был подготовлен обширный документ – «Военно-историческое заключение», в котором читаем буквально следующее: «В действиях командира 17-й стрелковой дивизии полковника П.С. Козлова и военного комиссара дивизии бригадного комиссара С.И. Яковлева состава преступления нет. Они были настоящими патриотами и отдавали все свои силы, знания и опыт делу защиты Родины. Расправа над ними была учинена в условиях кризисной обстановки на подступах к столице, определенной паники среди руководства страны, введения осадного положения в Москве, смены командования армии, без проведения следственных действий, без суда военного трибунала и даже без оформления акта об исполнении приговора».
На реке Протве, на новом рубеже, это была уже другая дивизия. Не та, какой 17-я была всего две недели назад. Пополненная людьми либо зараженными вирусом страха и бега, либо еще не нюхавшими пороху, она уже не обладала той мощью и стойкостью, с какими она держала свои окопы в ста километрах западнее на Варшавском шоссе. Первый состав дивизии остался под Ковалевкой и Латышами на речке Десёнке. Удержать бегущих полковник Козлов не смог. Видя, что полки дрогнули, он начал их отводить, чтобы сохранить материальную часть и как можно больше людей. Другого выхода не было. Иначе дивизия погибла бы целиком. Погибла изолированно, безвестно. Но отход – маневр не из простых. И начался бег, который с трудом остановили в районе Тарутина. Причем бегущих останавливали лично генерал Акимов и комбриг Любарский с офицерами штаба оперативной группы.
В одном из боев в эти дни погибнет командир 53-й стрелковой дивизии полковник Краснорецкий. Из остатков трех дивизий – 17, 53 и 312-й – будет сформирована одна, ее возглавит полковник Наумов, командовавший 312-й дивизией.
17-я стрелковая дивизия полковника Козлова выполнила свою миссию и была… нет, она не была расформирована – она погибла. Пала смертью храбрых в подмосковных полях и перелесках, растерзанная танковыми гусеницами и налетами авиации, атаками немецкой пехоты 4-й полевой армии.
Немецкий историк Клаус Рейнхардт в своей книге «Поворот под Москвой» писал: «Вместо быстрого продвижения пришлось вести тяжелые бои, которые позволили советскому командованию дождаться спасительной распутицы и так задержать немецкое наступление, что передовые части подошли к Туле только в конце октября. Тем самым были решающим образом парализованы маневренные действия южного крыла группы армий «Центр», что в последующем очень чувствительно сказалось на действиях всей немецкой армии».
«Маневренные действия» немецких войск были парализованы активными, упорными действиями именно таких соединений и частей Красной армии, как 17-я стрелковая дивизия.
От роты осталось девять человек. Голодные и злые, они окапывались возле шоссе, изредка поглядывая в сторону леса, где несколько минут назад скрылись последние повозки санитарного обоза. Третий раз за минувшие сутки их роту оставляли в заслоне. Вначале восемьдесят человек с капитаном и двумя лейтенантами. Потом тридцать шесть с лейтенантом. Теперь девять со старшиной Девяткиным. Со всего обоза собрали им патроны, автоматные диски, гранаты и два кисета табака.
Табак сразу пустили в дело.
– Давайте, ребята, по кругу, – сказал старшина и пустил кисет по рукам.
Они сворачивали самокрутки, хорошо понимая, что, возможно, это последняя в их жизни закрутка. Но надо было торопиться, успеть зарыться в землю. Они пережили два заслона и хорошо знали, что тут будет с минуты на минуту.
– Старшина! – вдруг махнул в сторону леса пулеметчик Чеплыкин. – Смотри! Никак кто-то возвращается!
– Он что, сдаваться, что ль, надумал? – напряженно глядя сквозь табачный дымок и слезу, сказал старшина Девяткин. Он уже узнал своего бойца, пожилого Пальцева.
Боец шел тяжело, осторожно ступал на толсто забинтованную ногу, которая не гнулась в колене, при этом опираясь на свежевыстроганную, видимо там, в лесу, палку.
– Ты что, Савельич? – издали окликнул его старшина Девяткин, как окликнул бы часовой человека, бредущего прямо на пост.
– Дай-ка потянуть разок-другой, – ответил тот. – Куда мне в тыл? Все мои костерёвские здесь.
Пальцев затянулся, по-хозяйски оглядел начатые окопы, своих земляков и спросил старшину:
– Где мне занимать позицию?
И старшина Девяткин, и все бойцы молча смотрели на своего товарища.
Пальцева, в последнем бою исполнявшего обязанности второго номера расчета ручного пулемета, ранило утром, когда они переправлялись через Угру и их роту рассыпали по жнивью перед какой-то безымянной деревней. В деревню уже влетели немецкие мотоциклисты. Они пытались проскочить к переправе. Развернулись и веером выскочили в поле прямо перед окопами заслона. Лейтенант, оставшийся за командира роты, приказал сосредоточить огонь вначале на одном мотоцикле, потом на другом. Третий и все остальные тут же повернули назад и больше в поле не высовывались. Установили пулемет между сараями и начали поливать поле и переправу прицельным огнем. Пальцева ранило, когда они начали отходить к переправе. Дело было сделано, обоз ушел за реку, и надо было переправляться на ту сторону самим и жечь мост.
– Что ж ты творишь, Савельич? У тебя ж ранение и семеро детей! – Старшина Девяткин не обрадовался такому пополнению. Будь его воля, он снова бы отправил Пальцева в обоз, под присмотр санитаров. Но где он теперь, обоз? Должно быть, уже по дороге к Медыни.
На западе, в стороне шоссе, погромыхивало.
Остатки 17-й стрелковой дивизии шли на восток вдоль Варшавского шоссе. Дивизия, разбитая и рассеянная по лесам танковым ударом немцев, теперь небольшими группами пробиралась к Медыни. Но противник продвигался так стремительно, что слово «Медынь» уже звучало не так спасительно, и бойцы произносили его все реже и реже. Пункт сбора вначале был назначен в Медыни, но потом его перенесли дальше на восток. Что это могло означать?
Пальцев расчехлил свою лопату и принялся долбить землю. Позиция ему досталась не ахти какая: на краю неглубокой лощинки, заросшей редким осинником, между пулеметным расчетом и старшиной Девяткиным. Дорога невысокой песчаной насыпью, заросшей пыльным бурьяном, проходила левее. Видна она была хорошо. Но и с дороги цепочка их редких ячеек просматривалась, должно быть, как на ладони. Пальцев замаскировал бруствер травой, воткнул несколько ивовых кустиков. Куст ивы рос рядом, левее, и Пальцев посматривал на него с какой-то надеждой. Быть может, потому, что никакого другого укрытия, кроме этого куста, поблизости не было. В какое-то мгновение подумал: а хорошо бы запасную позицию отрыть за ним, на всякий случай. Но посмотрел на старшину и смирил свое беспокойство: Девяткин снова его, старика, перед молодыми начнет корить, что, вот, мол, папаша до земли дорвался, новый огород пошел распахивать…
– Ну что, распахали свои огороды? – будто угадывая его мысли, сказал старшина Девяткин. – У кого жратва есть?
У Пальцева в вещмешке лежал кулек с сухарями. Сухарей оставалось порядочно, штук шесть. Он их берег.
Но теперь беречь НЗ стало незачем. Сколько они тут продержатся? Полчаса? Час? Смотря кто к ним подойдет. Если просто разведка, постреляют и отойдут. А если повалит сразу колонна…
Он распустил потертые лямки и достал кулек. Но сам к сухарям не притронулся. Подумал: земля тут какая – песок да галька, а у нас в Желтухине сплошной суглинок. Такая же и в Варееве, и в Новинках. Правда, огороды хорошие, веками удобрялись со скотных дворов. Он посмотрел в конец лощинки, где в зарослях ивы и ольхи угадывался ручей или речушка. В глазах тут же встала родная Пекша, Кукушкинское озеро, лица детей, последние слова Евдокии, ее взгляд… Как она с семерыми… если что… Пекша – река большая, не ровня здешним. И берега у нее покруче, и пойма куда шире и вольнее. Эх, какие покосы у них под Желтухином на Пекше!
Горький комок спекся в горле, ни протолкнуть его, ни выкашлять. Заныла нога. Палка, вырезанная в лесу, лежала рядом с окопом. Понадобится она ему еще когда-нибудь или уже нет?
Этот бой получился совсем не таким, как предыдущие. Немцы появились не с запада, откуда их ждал и старшина Девяткин, и все они. Старшина уже начал посматривать на часы:
– Ребята, еще час и уходим.
Все сразу оживились – появилась надежда.
Но вскоре позади них в лесу застучали моторы, послышались голоса. Они сразу поняли – мотоциклисты. И много, не меньше пяти-шести. Или усиленная разведка, или передовой отряд. А может, это наши? Обоз дошел до Медыни, и за ними, оставшимися в заслоне, прислали транспорт?
– К бою! Чеплыкин! Давай пулемет! Без приказа не стрелять!
Перекидывать на другую сторону брустверок и маскировать его было уже поздно. Пальцев положил на вещмешок винтовку и начал ловить в прицел ближнюю цель: одиночного мотоциклиста, который, обогнав небольшую колонну, вынырнувшую из леса, лихо мчался по пыльной дороге прямо на их позиции. Команда старшины Девяткина слилась с дружным залпом, и мотоциклист мотнул головой и вместе с мотоциклом начал заваливаться на бок, в кювет.
Старшина Девяткин перезаряжал заклинивший ППД и матерился. Он недоумевал, откуда в лесу, за их спинами, немцы и почему их атаковали с тыла?
С дороги по ним ударили сразу два пулемета. Пулеметчики вели огонь прямо из колясок. Они сразу перехватили инициативу. Из окопов им отвечали редкими винтовочными выстрелами, но и они вскоре прекратились.
Пальцев стрелял прицельно, каждый раз уговаривая себя не бояться, не прятать голову в ровик, когда пули начинали хлестать совсем близко. Надо было опередить немецких пулеметчиков, заставить их замолчать, хотя бы одного. Но обойма быстро кончилась, и он дрожащими пальцами стал запихивать в магазин новую. Окинул взглядом соседние окопы. Старшина Девяткин оттаскивал Чеплыкина от пулемета, Чеплыкин весь в крови – попали в Чеплыкина. Теперь они без пулемета. Сунулся лицом в землю парень из Бормина, его Пальцев помнил еще по боям под Новоалександровской. Каска сползла набок, висок прострелен.
– Ах, вы ж разбойники! – выругался Пальцев и стал прицеливаться еще тщательней. Он уже не слышал пуль, не почувствовал даже, как одна из них рванула шинельное сукно на спине, а другая задела каблук ботинка.
Немец, которого он несколько секунд с ненавистью рассматривал через колечко намушника, отвалился от дымящегося пулемета и запрокинул голову. Мотоциклист тут же дал газу и развернулся к лесу. Голова убитого моталась из стороны в сторону. Второй мотоцикл повторил маневр первого. В поле затихло.
– Спасибо тебе, Савельич. – Старшина Девяткин подполз к его окопу, он тащил пулемет и два запасных диска. – Прости, что плохо о тебе подумал. Думал, обузой будешь. А ты… вон как его уделал.
– Сколько нас осталось? – спросил он старшину, пока тот не уполз далеко, волоча по изрубленной пулями траве окровавленный пулемет. Куда он его волок? Должно быть, на запасную позицию.
– Антонова убило, Гаврилин ранен. И еще одного, парня этого…
– Хромов жив?
– Жив. Винтовку его искорежило. Плачет.
Хромов был из Омутищ. Вася Антонов из деревни
Сеньга-Озеро, а Егор Гаврилин из самих Петушков, жил на улице Первого Мая, работал на фабрике «Катушка». Еще двое ребят из деревни Липны находились левее дороги. Они тоже стреляли и что-то кричали старшине во время боя. Неужто отбились и немцы больше не сунутся? Но если даже отбились, то куда им теперь отходить? Дорога перехвачена. Видать, туда они прошли кружным путем, а на них выскочили, когда решили разведать дорогу.
В лесу зарокотало. Работал тяжелый мотор, не мотоциклетный.
На опушку выползла приземистая танкетка. Съехав с дороги, она некоторое время маневрировала среди деревьев. Остановилась. Открылся люк. Из башни высунулся танкист и начал осматривать в бинокль дорогу, редкий кустарник и обрез лощины, где окопались владимирские мужики во главе со старшиной Девяткиным. Люк захлопнулся, и танкетка медленно, будто крадучись, стала продвигаться вперед. Время от времени она делала короткие остановки, и тогда ее пулемет начинал работать.
Сражаться с железной машиной было бессмысленно. Старшина Девяткин дал несколько очередей и спрятал пулемет за камнями. Пальцев тоже вжался в землю и закрыл руками голову. Услышал голос старшины:
– Давай гранаты!
Танкетка прямо на них все же не пошла. Видя, что красноармейцы не сдаются, как это случалось почти всегда в предыдущих схватках на дорогах, механик-водитель начал маневрировать, объезжая окопавшихся по периметру.
А тем временем старшина Девяткин куском телефонного провода скручивал противопехотные гранаты. Но бросить связку под танкетку ему не удалось. Механик-водитель все время держал дистанцию, а пулеметчик поливал огнем окопы с живыми и мертвыми защитниками рубежа.
В какой-то момент между танкеткой и окопом старшины оказались ивовые кусты, и Девяткин выскочил из ячейки, перебежал вперед и залег за ивами. Переполз через лощинку и затаился за муравьиной кочкой. Он ждал, что танкетка пойдет вдоль лощины, и тогда он сможет добросить до нее связку гранат. Но пулеметчик, видимо, заметил его передвижение. Танкетка взяла немного правее, развернулась. Ствол пулемета опустился чуть ниже. Пошла очередь. Одна, другая. Старшина, понимая, что обнаружен, отпрянул к лощине, скатился вниз. И замер. Все, убит Девяткин, понял Пальцев, наблюдая за схваткой старшины с немецкой танкеткой. И гранат больше нет.
Ползти к соседним ровикам и искать там гранаты было делом безнадежным. Во-первых, пулеметчик держал их позицию под постоянным прицелом. Во-вторых, до старшины Пальцеву было ближе. И к танкетке ближе.
Расправившись с гранатометчиком, танкетка поползла вдоль лощины дальше. Через лощину она не пойдет, понял Пальцев, там, внизу, болотина. Ждать, когда она пройдет дальше и скроется за бугром. Танкетка, урча мотором, уползала дальше, и вскоре ее корма начала оседать за небольшим бугром, заросшим ивняком и конским щавелем.
Пальцев выбрался из окопа и прямиком, не теряя ни секунды, пополз к лощине.
Внизу было сыро. Пахло болотиной. Вспомнилось Кукушкинское озеро, заводь с болотистыми берегами, где он с отцом когда-то давно, еще до первой войны, ловил линей…
Эх, доползти бы до Девяткина. Не потерял ли он гранаты…
Старшина лежал на боку. Пули вошли ему в поясницу и вышли одна под ключицей, а вторая ниже, разорвав ватник на груди. Как берег он этот свой ватник! С сентября держал в обозе, доставал только почистить и просушить от ночной сырости.
Связка гранат лежала рядом. Пальцев отвел руку старшины, взял связку. Рука Девяткина была еще теплая. Может, еще жив наш старшина, с надеждой подумал Пальцев. Вот сейчас отобьемся и перевяжем нашего командира, перетащим в лес…
Танкетка возвращалась. Пулеметчик простриг короткими очередями линию окопов. Никто оттуда уже не поднимал головы. И немцы, видимо считая, что дело сделано, возвращались назад.
Пальцеву оставалось ждать. Если танкетка пойдет по своему следу, то через минуту-другую она будет в пяти шагах от края лощины. Надо подползти поближе, и тогда он до нее добросит связку наверняка. Но если отползти от старшины, из танкетки его заметят и начнут расстреливать в упор. Нет, лучше ждать здесь. Он прижался к неподвижному телу старшины и позвал Девяткина:
– Девяткин, ты живой, брат?
Девяткин молчал.
Уже дрожала земля, пахнуло выхлопными газами и смазкой. Нет, не поднимать головы, пока она не подойдет совсем вплотную. Боль в ноге совсем пропала. Пальцеву казалось, что и колено сгибалось и было послушно, что через мгновение он сможет легко вскочить на ноги, чтобы доделать свою работу до конца.
Танкетка выползла на край лощины и остановилась.
Пальцев поднял голову. Ствол пулемета, торчавшего из приземистой башни, опускался вниз. Значит, немцы насторожились, увидев рядом с телом старшины его. Сейчас полоснут очередью и…
Он вскочил на ноги и, не чувствуя боли, побежал навстречу железной машине. Чека гранаты уже была выдернута, и он перехватил связку и обеими руками метнул ее точно под правую гусеницу. Связка упала там, куда он ее и бросал. Но прежде чем взорваться, перекатилась под днище.
Прежде чем его смело взрывной волной и осколками, Пальцев успел оглянуться на окопы своих товарищей, на лежавшего в лощине старшину Девяткина. От леса шла цепь немецких пехотинцев.
Немцы остановились и, пока горела танкетка, не осмеливались подойти ни к окопам, ни к лощине, ни к горящей боевой машине. Они мрачно поглядывали то на своего фельдфебеля, то на жуткое пламя, в котором им мерещились предсмертные стоны их товарищей. Фельдфебель тоже стоял на месте, лицо его было каменным.
