Александр Исаевич Солженицын
Красное колесо.
Август Четырнадцатого
Последняя редакция Узла сделана уже в процессе набора, в 1981 в Вермонте.
Солженицын Александр Исаевич
“Август Четырнадцатого” задуман автором в 1937 году – ещё не как Узел Первый, но как вступление в большой роман о русской революции. Тогда же, в 1937 в Ростове-на-Дону, собраны все материалы по Самсоновской катастрофе, доступные в советских условиях (немалые), – и написаны первые главы: приезд полковника из Ставки в штаб Самсонова, переезд штаба в Найденбург, обед там… Конструкция этих глав осталась почти без изменения и в окончательной редакции. В той первой стадии работы много глав отводилось Саше Ленартовичу, но эти главы с годами отпали. Были также главы об экономии Щербаков (дед автора по матери), где уже тогда задевался вопрос о деятельности Столыпина и значении убийства его.
Затем в работе над романом наступил перерыв до 1963 года (все заготовки сохранились через годы войны и тюрьмы), когда автор снова стал усиленно собирать материалы. В 1965 определяется название “Красное Колесо”, с 1967 – принцип Узлов, то есть сплошного густого изложения событий в сжатые отрезки времени, но с полными перерывами между ними.
С марта 1969 начинается непрерывная работа над “Красным Колесом”, сперва главы поздних Узлов (1919-20 годы, особенно тамбовские и ленинские главы). Той же весной 1969 писатель перешёл к работе над одним “Августом 1914” – и за полтора года, к октябрю 1970, кончил его (то, что в нынешнем издании составляет первый том и часть второго).
В таком виде Узел Первый был опубликован в июне 1971 в Париже издательством YMCA-press, в том же году вышло два соперничающих издания в Германии, затем в Голландии, в 1972 – во Франции, Англии, Соединённых Штатах, Испании, Дании, Норвегии, Швеции, Италии, в последующие годы – и в других странах Европы, Азии и Америки.
Самовольное печатание книги на Западе вызвало атаку на автора в коммунистической печати.
После высылки писателя в изгнание, он углубил написанные ещё в СССР ленинские главы, в том числе и 22-ю из “Августа”, намеренно не опубликованную при первом издании. Она вошла в отдельно изданную сплотку глав “Ленин в Цюрихе” (Paris, YMCA-press, 1975). Весной 1976 писатель собрал в Гуверовском институте в Калифорнии обширные материалы об истории убийства Столыпина. Летом-осенью 1976 в Вермонте были написаны все относящиеся к этому циклу главы (ныне 8-я и 60-73). В начале 1977 написана глава „Этюд о монархе” (ныне 74-я, была отдельно напечатана в “Вестнике РХД”, 124, 1978) – после чего Узел Первый окончательно стал двухтомным.
Все заметные исторические лица, все крупные военачальники, упоминаемые революционеры, как и весь материал обзорных и царских глав, вся история убийства Столыпина Богровым, все детали военных действий, до судьбы каждого полка и многих батальонов, – подлинные.
Отец автора выведен почти под собственным именем, и семья матери доподлинно. Семьи Харитоновых (Андреевых) и Архангородских, Варя – подлинные, Ободовский (Пётр Акимович Пальчинский) – известное историческое лицо.
“Только топор может нас
избавить, и ничто, кроме
топора… К топору зовите Русь”.
Они выехали из станицы прозрачным зорным утром, когда при первом солнце весь Хребет, ярко белый и в синих углубинах, стоял доступно близкий, видный каждым своим изрезом, до того близкий, что человеку непривычному помнилось бы докатить к нему за два часа.
Высился он такой большой в мире малых людских вещей, такой нерукотворный в мире сделанных. За тысячи лет все люди, сколько жили, доотказным раствором рук неси сюда и пухлыми грудами складывай всё сработанное ими или даже задуманное, – не поставили бы такого сверхмыслимого Хребта.
От станицы до станции так вела их всё время дорога, что Хребет был прямо перед ними, к нему они ехали, его они видели: снеговые пространства, оголённые скальные выступы да тени угадываемых ущелий. Но от получаса к получасу стал он снизу подтаивать, отделился от земли, уже не стоял, а висел в треть неба и запеленился, не стало в нём рубцов и рёбер, горных признаков, а казался огромными слитными белыми облаками. Потом и облаками уже разорванными на части, уже не отличимыми от истых облаков. Потом и их размыло, Хребет вовсе изник, будто был небесным видением, и впереди, как и со всех сторон, осталось небо сероватое, белесое, набирающее зноя. Так, не меняя направления, они ехали больше пятидесяти вёрст, до полудня и за полдень, – но великанских гор перед ними как не бывало, а подступили близкие округлые горки: Верблюд; Бык; плешивая Змейка; кудрявая Железная.
Они выехали ещё не пыльной дорогой, ещё росной прохладной степью. Они проехали те часы, когда степь звенела, вспархивала, щебетала, потом посвистывала, потрескивала, пошуршивала, – а вот уж к Минеральным Водам, волоча за собой ленивый пыльный взмёт, подъезжали в самый мёртвый послеполуденный час, и отчётливый звук был только – мерное постукивание их: таратайки, дерево об дерево, а копытами в пыль становились лошади почти неслышно. И все тонкие запахи трав за эти часы были и перешли, а теперь настоялся один знойный солнечный запах с подмесью пыли, и так же пахла их таратайка, и сенная подстилка, и сами они – но, степнякам от первой детской памяти, этот запах был им приятен, а зной – не утомителен.
Отец пожалел дать им рессорную бричку, берёг, оттого на рыси их трясло и колотило, и большую часть дороги они проехали шагом. Ехали они меж хлебов и между стад, миновали и солончаковые проплешины, перекатывали пологие холмы, пересекали отлогие балки, с близкой водой и сухие, ни одной настоящей реки, ни одной большой станицы, мало кого встречая, мало кем обогнанные по воскресному малолюдью, – но Исаакию, и всегда терпеливому, особенно сегодня, по настроению и замыслу его, совсем не тягостны были эти восемь часов, а мог бы он и шестнадцать проехать так: из-под дырявой соломенной шляпы – посверх лошадиных ушей, да придерживая возжи ненужные.
Евстрашка, младший, от мачехи, братишка, эту всю дорогу ему сегодня же ворочаться в ночь, сперва спал на сене за спиной Исаакия, потом вертелся, на ноги поднимался, разглядывая в траве, соскакивал, отбегал, догонял, полно было ему дел, ещё и рассказывал или спрашивал: “А почему, если закроешь глаза, кажется – назад едешь?”
"Красное Колесо" - своеобразная летопись революции, которая создается из фрагментов разных жанров. Среди них - репортаж, протокол, стенограмма (рассказ о спорах министра Риттиха с депутатами Государственной думы; "отчет о происшествиях", в котором анализируются уличные беспорядки лета 1917, фрагменты из газетных статей самых разных политических направлений и т.д.). Многие главы подобны фрагментам психологического романа. В них описываются эпизоды из жизни вымышленных и исторических персонажей: полковника Воротынцева, его жены Алины и возлюбленной Ольды; влюбленного в революцию интеллигента Ленартовича, генерала Самсонова, одного из лидеров Государственной думы Гучкова и многих других. Оригинальны фрагменты, названные автором "экранами", - подобия кинематографических кадров с приемами монтажа и приближения или удаления воображаемой кинокамеры. "Экраны" полны символического смысла. Так, в одном из эпизодов, отражающем отступление русской армии в августе 1914, изображение оторвавшегося от телеги колеса, окрашенного пожаром, - символ хаоса, безумия истории.
"Красное Колесо" построено на сочетании и пересечении разных повествовательных точек зрения, при этом одно и то же событие иногда дается в восприятии нескольких персонажей (убийство П.А.Столыпина увидено взглядом его убийцы - террориста М.Г.Богрова, самого Столыпина, генерала П.Г.Курлова и Николая II). "Голос" повествователя, призванного выражать авторскую позицию, часто вступает в диалог с "голосами" персонажей, истинное авторское мнение может быть лишь реконструировано читателем из целого текста.
Узел IV - «Апрель Семнадцатого» - Пасха 1917 года. – Встреча Ленина на Финляндском вокзале. – «Севастопольское чудо» Колчака. – Успех публичных речей Керенcкого. – Множество эпизодов «народоправства» в армии и в тылу. – 20 апреля Ленин организует первую большевицкую пробу сил.
Стрельба на улицах по безоружным. Лозунги: «Долой Милюкова!», «Долой Временное правительство!» С утра 21 апреля – порыв безоружных добровольцев из интеллигенции выходить на улицы, защищать власть «от красной гвардии»; те – стреляют. Раненые, убитые, шумные споры и драки на улицах. Тревожные переговоры членов Исполнительного Комитета и Временного правительства – как погасить конфликт, но он не утихает весь день. – Непредвиденное сопротивление большевикам петроградской образованной публики – переменило планы Ленина: гражданскую войну пока отложим!
Отголоски петроградского апрельского кризиса в Москве. Казачий съезд в Новочеркасске. Голод – судья революции. Фронтовые делегаты в Таврическом. – Ген. Корнилов подал в отставку с командования Петроградским округом. Съезд Главнокомандующих – в Ставке и в Петрограде. – Конфликтное составление коалиции Временного правительства с социалистами. Уход Гучкова. Отставка Милюкова. Керенский – военно-морской министр. – Революционная карьера Льва Троцкого.
Книги просвещают душу, поднимают и укрепляют человека, пробуждают в нем лучшие стремления, острят его ум и смягчают сердце.
Уильям Теккерей, английский писатель-сатирик
Книга - огромная сила.
Владимир Ильич Ленин, советский революционер
Без книг мы теперь не можем ни жить, ни бороться, ни страдать, ни радоваться и побеждать, ни уверенно идти к тому разумному и прекрасному будущему, в какое мы непоколебимо верим.
Еще многие тысячи лет тому назад книга в руках лучших представителей человечества сделалась одним из главных орудий их борьбы за истину и справедливость, и именно это орудие придало этим людям страшную силу.
Николай Рубакин, русский книговед, библиограф.
Книга - орудие труда. Но не только. Она приобщает людей к жизни и борьбе других людей, дает возможность понимать их переживания, их мысли, их стремления; она дает возможность сравнивать, разбираться в окружающем и преобразовать его.
Станислав Струмилин, академик АН СССР
Нет лучшего средства для освежения ума, как чтение древних классиков; стоит взять какого-нибудь из них в руки, хотя на полчаса,- сейчас же чувствуешь себя освеженным, облегченным и очищенным, поднятым и укрепленным, - как будто бы освежился купаньем в чистом источнике.
Артур Шопенгауэр, немецкий философ
Тот, кто не был знаком с творениями древних, прожил, не ведая красоты.
Георг Гегель, немецкий философ
Никакие провалы истории и глухие пространства времен не в состоянии уничтожить человеческую мысль, закрепленную в сотнях, тысячах и миллионах рукописей и книг.
Константин Паустовский, русский советский писатель
Книга - это волшебница. Книга преобразила мир. В ней память человеческого рода, она - рупор человеческой мысли. Мир без книги - мир дикарей.
Николай Морозов, создатель современной научной хронологии
Книги - это духовное завещание одного поколения другому, совет умирающего старика юноше, начинающему жить, приказ, передаваемый часовым, отправляющимся на отдых, часовому, заступающему на его место
Без книг пуста человеческая жизнь. Книга не только наш друг, но и наш постоянный, вечный спутник.
Демьян Бедный, русский советский писатель, поэт, публицист
Книга - могучее орудие общения, труда, борьбы. Она вооружает человека опытом жизни и борьбы человечества, раздвигает его горизонт, дает ему знания, при помощи которых он может заставить служить себе силы природы.
Надежда Крупская, российская революционерка, советский партийный, общественный и культурный деятель.
Чтение хороших книг - это разговор с самыми лучшими людьми прошедших времен, и притом такой разговор, когда они сообщают нам только лучшие свои мысли.
Рене Декарт, французский философ, математик, физик и физиолог
Чтение - это один из истоков мышления и умственного развития.
Василий Сухомлинский, выдающийся советский педагог-новатор.
Чтение для ума - то же, что физическое упражнение для тела.
Джозеф Аддисон, английский поэт и сатирик
Хорошая книга - точно беседа с умным человеком. Читатель получает от нее знания и обобщение действительности, способность понимать жизнь.
Алексей Толстой, русский советский писатель и общественный деятель
Не забывай, что самое колоссальное орудие многостороннего образования - чтение.
Александр Герцен, русский публицист, писатель, философ
Без чтения нет настоящего образования, нет и не может быть ни вкуса, ни слова, ни многосторонней шири понимания; Гёте и Шекспир равняются целому университету. Чтением человек переживает века.
Александр Герцен, русский публицист, писатель, философ
У нас Вы найдёте аудиокниги русских, советских, российских и зарубежных писателей различной тематики! Мы собрали для Вас шедевры литературы из и . Также на сайте расположены аудиокниги со стихами и поэтов, найдут для себя интересные аудиокниги любители и детективов и боевиков, аудиокниг. Женщинам мы можем предложить , а для , мы будем периодически предлагать сказки и аудиокниги из школьной программы. Детям будут также интересны аудиокниги про . Любителям у нас тоже есть что предложить: аудиокниги серии "Сталкер", "Метро 2033"..., и многое другое от . Кто желает пощекотать себе нервы: заходите в раздел
Текущая страница: 1 (всего у книги 85 страниц) [доступный отрывок для чтения: 47 страниц]
В замкнутой тихости Царского Села Николай провёл шестьдесят шесть дней подле Аликс, своим присутствием смягчая ей безмерное горе потери. (К счастью, зимнее затишье на фронте позволяло такую отлучку из Ставки).
От тревожной, мятущейся, убитой горем Аликс передалось и Николаю ощущение наступившей полосы бед и несчастий, которых сразу не изживёшь.
И ещё одна беда – что смерть несчастного легла чертой размолвки между ним и Аликс. Они и всегда по-разному видели Григория, его суть, значение, степень его мудрости, но щадя чувство и веру Аликс, Николай никогда не настаивал на своём. А теперь – не могла Аликс отпустить мужу, что он не предал убийц суду.
Когда 17 декабря в Ставке во время военного совета с главнокомандующими о плане кампании Семнадцатого года Государю подали телеграмму об исчезновении и возможной смерти Распутина – он, грешным образом, внутренне даже скорей облегчился: столько накопилось вокруг злобы, уже устал он слушать эту череду предупреждений, разоблачений, сплетен, – и вдруг объект общественной ненависти сам собой фаталистически исчезал, без того, чтобы Государю надо было предпринять какое-либо усилие или мучительный разговор с Аликс. Всё отпадало – само собой.
Простодушно же он настроился! Не представлял он, что почти тотчас ему придётся покидать и тот военный совет, столь долго устроявшийся, и Ставку – и мчаться к Аликс на целых два месяца – и заслужить град упрёков: что это – он своим равнодушием к судьбе избавителя-старца довёл до самой возможности такого убийства, а затем – и не желает наказывать убийц.
Да он и сам через полдня уже стыдился, что мог испытать облегчение от смерти человека.
И действительно: убийство было как убийство, долгая травля и злые языки перешли в яд и пистолетные выстрелы, – и не было никаких смягчающих обстоятельств, почему бы не судить. Но то, что жало укола выдвинулось из самой близи, из великокняжеской среды и даже от Дмитрия, мягкого, нежного, взращённого почти как сын, любимого и балуемого (берёг его при Ставке, не посылал в полк), – обессиливало Государя. Чем невыразимей и родственней была обида – тем бессильней он был ответить.
Кто из монархов так попадал? Лишь отдалённый, немой, незримый православный народ был ему опорой. А все сферы ближние – образованные и безбожные – были враждебны, и даже среди государственных людей и слуг правительства проявлялось так мало рачительных о деле и честных.
И разительна была враждебность внутри самой династии: все ненавидели Аликс. Николаша с сестрами-черногорками – уже давно. Но – и Мама была против неё всегда. Но – и Елизавета, родная сестра Аликс. И уж конечно лютеранка тётя Михен не прощала Аликс ревностного православия, а по болезни наследника так и готовилась, чтобы престол захватили её сыновья, или Кирилл или Борис. И затем проявившаяся этой осенью и зимой вереница разоблачителей из великих князей и княгинь, с редкой наглостью наставляющих императорскую чету, как им быть, – и даже Сандро, тесный друг юности когда-то. Сандро договорился до того, что само правительство приближает революцию, а нужно правительство, угодное Думе. Что будто все классы враждебны политике трона, и народ верит клеветам, а царская чета не имеет права увлекать и своих родственников в пропасть. Вторил ему и его брат Георгий: если не будет создано правительство, ответственное перед Думой, мы все погибли. О себе и думают великие князья. Когда им плохо, они уезжают в Биарриц, в Канны. Император лишён такой возможности.
Теперь стыдно было перед Россией, что руки государевых родственников обагрены кровью мужика. Но и так душило круговое династическое осуждение, что в груди не изыскивалось твёрдости – ответить судебным ударом. И Мама просила – не возбуждать следствия. Николай не мог найти в себе безжалостной воли – преследовать их сурово по закону. Да при сложившихся сплетнях всякое нормальное судебное действие могло быть истолковано как личная месть. И всего лишь, что Николай решился сделать: определил ссылку Юсупову в его имение, Дмитрию – в Персию, а Пуришкевичу – даже ничего и не осталось, уехал со своим санитарным поездом на фронт. И даже эта мягкая мера была встречена бунтом династии, враждебным коллективным письмом всей великокняжеской большой семьи, а Сандро приехал и прямо кричал на Государя, чтобы дело об убийстве прекратить.
Они – совсем забылись. Они не считали уже себя подвластными ни государственному, ни Божьему суду!
А тут – дышала гневом Аликс, что Николай преступно мягок к убийцам и этой слабостью погубит и царство и семью.
И легла и протянулась на все эти два месяца в Царском – небывалая прежде, длительная тягость между ним и Аликс, не уходящая обида. Уж Николай старался в чём только можно уступить, угодить. Разрешил все особые хлопоты с телом убитого, охрану, захоронение тут в Царском, на аниной земле. И ото всех прячась, будто затравленные изгои в этой стране, а не цари её, – хоронили Распутина ночью, при факелах, и сам Николай с Протопоповым, с Воейковым нёс гроб. И всё равно – не смягчалась Аликс до конца, так и осталось её сердце с тяжестью. (Одинокими прогулками она ездила теперь тосковать и молиться на могиле. А злые люди подсмотрели и в первые же дни осквернили могилу. И пришлось поставить там постоянную стражу – пока восставится на том месте и закроется часовня).
Так страстны и настойчивы были от Аликс упрёки в слабости, царской неумелости, – потряслось доверие Николая к самому себе. (А его-то и никогда не было прочного от юности, во всём он считал себя неудачником. И даже поездки по войскам, которые так любил, – убедился он: приносят тем войскам боевую неудачу). И даже маленький Алексей, ещё совсем не мешавшийся во взрослые дела, воскликнул в горе: «Неужели, папа, ты их не накажешь? Ведь убийцу Столыпина повесили!» И в самом деле: почему уж он был так слаб? Почему не мог он набраться воли и решимости – отца своего? Своего прадеда?
После убийства Григория тем более не мог Государь ни в чём идти на уступки своим противникам и обществу: подумали бы, что вот – освободился из-под влияния. Или: вот, боится тоже быть убитым.
Под упрёками жены и в собственном образумлении Николай в эти тяжкие зимние месяцы решился на крутые шаги. Да, вот теперь он будет твёрд и настоит на исполнении своей воли! Снял министра юстиции Макарова, которого давно не любила Аликс (и равнодушно-нерасторопного при убийстве Распутина), и председателя министров Трепова, против которого она с самого начала очень возражала, что он – жёсткий и чужой. И назначил премьером – милейшего старого князя Голицына, так хорошо помогавшего Аликс по делам военнопленных. И не дал в обиду Протопопова. Затем, под Новый год, встряхнул Государственный Совет, сменил часть назначаемых членов на более надёжных, а в председатели им – Щегловитова. (Даже в этом гнездилище умудрённых почётных сановников Государь потерял большинство и не мог влиять: не только выборные члены, но и назначаемые всё разорительней играли либеральную игру и здесь). Вообще намерился он наконец перейти к решительному правлению, пойти наперекор общественному мнению, во что бы это ни обошлось. Даже нарочно выбирать в министры лиц, которых так называемое общественное мнение ненавидит, – и показать, что Россия отлично примет эти назначения.
Самое было и время на что-то решаться. В декабре неистовствовали съезды за съездами – земский, городской, даже дворянский, соревнуясь, чьё поношение правительства и царской власти громче. И прежний любимый государев министр Николай Маклаков, чьи доклады всегда были для Государя радостью, а работа с ним воодушевительной, а уволил он его под давлением Николаши, – теперь написал всеподданнейше, что эти съезды и всё улюлюканье печати надо правильно понимать, что это начался прямой штурм власти. И Маклаков же представил записку от верных людей, как спасти государство, а Щегловитов – другую такую же. Не дремали верные, что ж поддался душою Государь?
А тут ещё со многих сторон, и от дяди Павла, поступали сведения, что повсюду в столице и даже в гвардии открыто говорят о подготовке государственного переворота. И в январе, в начале февраля зрела у Государя мысль – нанести опережающий удар: вернуть на места своих лучших твёрдых министров и распустить Думу теперь же, и не собирать её до конца 1917 года, когда будет выбираться новая Пятая. И уже поручил он Маклакову – составить грозный манифест о роспуске Думы. И уже Маклаков составил и подал.
Но тут же, как всегда, обессиливающие сомнения одолели Государя: а нужно ли обострять? А нужно ли рисковать взрывом? А не лучше ли – мирно, как оно само течёт, не обращая особого внимания на забияк?
О перевороте? Так это же всё болтовня, во время войны никакой русский не пойдёт на переворот, ни даже Государственная Дума, в глубине-то все любят Россию. И Армия – беспредельно верна своему Государю. Истинной опасности нет – и зачем же вызывать новый раскол и обиды? Среди имён заговорщиков Департамент полиции подавал таких крупных, как Гучков, Львов, Челноков. Государь начертал: общественных деятелей, да ещё во время войны, трогать нельзя.
Никогда ещё вокруг царской семьи не чувствовалось такое ноющее одиночество, как после этого злосчастного убийства. Преданные родственниками и оклеветанные обществом, они сохраняли только нескольких близких министров – но и их тоже, тем более, ненавидело общество. И верные тесные друзья, как флигель-адъютант Саблин, тоже оставались наперечёт. С ними и проводили святки, зимние вечера и воскресенья на малолюдных обедах, чаях, то приглашали во дворец маленький оркестр, а то кинематограф. Да ещё оставались неповторимо-разнообразные прогулки в окрестностях Царского, даже новинка: на снеговых моторах. А по вечерам Николай много читал семье вслух, решал с детьми головоломки. Да с февраля стали дети прибаливать.
Аликс же эти два месяца почти сплошь пролежала, сама как покойница. Она почти ничего не усвоила, не знала, кроме смерти Григория, – и этой своей верностью горю каждый день как бы ещё и ещё упрекала Николая.
Семейная атмосфера была любимая атмосфера Николая, и так, нетревожимо замкнутый, он мог бы прожить и год, и два. Не пропустил ни одной литургии, говел, причащался. Однако, по соседству теперь со столицей, не мог он в эти девять недель уклониться от дел государственного управления. В одну из этих недель открылась в Петрограде конференция союзников, у Николая не было желания появляться в её суете, и от России старшим там действовал генерал Гурко, зато изрядно надоедал Государю долготою и резкостью своих докладов. (Но пришлось принять в Царском делегатов конференции, – и так сжался Николай, так мучился – чтоб ещё они не стали ему давать советов по внутренней политике). Ещё каждый будний день Государь принимал у себя двух-трёх-четырёх министров или видных деятелей, с большим удовольствием – симпатичных ему.
Но оттого ли, что нота погребальности не утихала в их доме все эти недели, уж слишком затянулись головные боли и рыданья по убитому, где-то есть их и предел для всякого мужчины, – наконец стало потягивать Николая к немудрёной непринуждённой жизни в Ставке, к тому ж и без министерских докладов. На днях приезжал в Царское из Гатчины Михаил (жена его, дочь присяжного поверенного, дважды уже разведенная, не допускалась и не признавалась) и говорил, что в армии растёт недовольство: отчего Государь так долго отсутствует из Ставки. Где-то появился даже и слух, что на Верховное Главнокомандование снова вступит Николаша.
Да неужели? Вздор какой, но опасный вздор. Действительно, пора ехать. (Тут ещё так неудачно получилось, что и прошлое его пребывание в Ставке было коротким: тезоименитство своё он проводил с семьёю в Царском, вернулся в Ставку лишь 7 декабря, а 17-го уже был вызван смертью Распутина, и вот до сих пор).
Но – совсем не легко было отпроситься у Аликс. Ей невместимо было понять, как он может её покинуть в таком горе и когда могут последовать новые покушения. Согласились, что он поедет всего на неделю и даже меньше – чтобы к несчастливой для Романовых первомартовской годовщине, дню убийства деда, вернуться в Царское и быть снова вместе. И наследника в этот раз она не отпустила с отцом, что-то он кашлял.
А Николай утешался тем, что оставляет государыню под защитой Протопопова. Протопопов заверил, что все дела устроены, и в столице ничто не грозит, и Государь спокойно может ехать.
Когда уже решён был отъезд – вдруг спала и эта тяжесть упрёка, разделявшая их два месяца. Аликс протеплела, прояснела, живо вникала в его вопросы, напоминала, чтоб он не забыл, кого в армии надо наградить, а кого заменить, – и особенно недоверчиво и неприязненно относилась она к возврату Алексеева в Ставку после долгой болезни: зачем? не надо бы. Он – гучковский человек, не надёжный. Наградить бы его – и пусть почётно отдыхает.
Но Николай любил своего работящего, незаносчивого старика и не находил сил отставить его. Да этого бы никак и не выговорить, неудобно. Связан с Гучковым? Так и Гурко, на той же должности, сейчас в Петрограде, по донесению Протопопова, встречался с Гучковым. И был связан с Думой. (И вот, десять дней назад, на докладе в Царском, налетел вихрем, голос как иерихонская труба: «Государь, вы губите и семью и себя! что вы себе готовите? чернь церемониться не станет, отставьте Протопопова!», – такого бешеного не бывало при Николае рядом, он уж раскаивался, что согласился взять его).
Вчера после полудня Николай ехал на станцию – как всегда под звон Фёдоровского собора, они оба с Аликс вдохновлялись колокольным звоном. По пути заехали к Знаменью приложиться.
Как раз прояснилось – и яркое морозное радостное солнце обещало добрый исход всему.
А в купе Николая ждала приятная неожиданность (впрочем, и обычный меж ними приём): конверт от Аликс, положенный на столик при дорожных принадлежностях. Жадно стал читать, по-английски:
«Мой драгоценный! С тоской и глубокой тревогой я отпустила тебя одного без нашего милого нежного Бэби. Бог послал тебе воистину страшно тяжёлый крест. Что я могу сделать? Только молиться и молиться. Наш дорогой Друг в ином мире тоже молится за тебя – так Он ещё ближе к нам.
Кажется, дела поправляются. Только, дорогой, будь твёрд, покажи властную руку, вот что надо русским. Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту, – дай им теперь почувствовать порой твой кулак. Они сами просят об этом, сколь многие недавно говорили мне: «нам нужен кнут!». Это странно, но такова славянская натура: величайшая твёрдость, жестокость даже, и – горячая любовь. Они должны научиться бояться тебя – любви одной мало. Надо играть поводами: ослабить их, подтянуть…»
Кнут? – это ужасно. Этого нельзя представить, ни выговорить. Ни замахнуться. Если этой ценой быть царём – то не надо и совсем.
Но быть твёрдым – да. Но показать властную руку – да, это необходимо, наконец.
«Надеюсь, ты очень скоро сможешь вернуться. Я знаю слишком хорошо, как «ревущие толпы» ведут себя, когда ты близко. Как раз теперь ты гораздо нужнее здесь, чем там. Так что вернись домой дней через десять. Твоя жена – твой оплот – неизменно на страже в тылу.
Ах, одиночество грядущих ночей – нет с тобой Солнышка и нет Солнечного Луча!»
Ах, дорогая! Сокровище моё!…
И как отлегло от сердца, что снова нет тучек меж нами. Как это подкрепляет душевно.
Как всегда в пути по железной дороге Николай с удовольствием читал, отдыхая и освежаясь, в этот раз по-французски – о галльской войне Юлия Цезаря, хотелось чего-нибудь вчуже от современной жизни.
Снаружи холодно было, да как-то не хотелось и двигаться, за всю дорогу не вышел из вагона нигде.
Николай замечал не раз: наше спокойствие или беспокойство зависят не от дальних, хотя бы и крупных событий, а от того, что происходит непосредственно с нами рядом. Если нет напряжённости в окружении, в ближайших часах и днях, то вот на душе и становится светло. После петербургских государственных забот и без противных официальных бумаг очень славно было лежать в милом поездном подрагивании, читать и не иметь необходимости кого-то видеть, с кем-то разговаривать.
А уже поздно вечером перечитал любимый прелестный английский рассказ о Голубом Мальчике. И, как всегда, выступили слезы.
Ея Величеству. Телеграмма.
Прибыл благополучно. Ясно, холодно, ветрено. Кашляю редко. Чувствую себя опять твёрдым, но очень одиноким. Мысленно всегда вместе. Тоскую ужасно.
Его Величеству
(по-английски)
Ну, вот – у Ольги и Алексея корь. Бэби кашляет сильно, и глаза болят. Они лежат в темноте. Мы едим в красной комнате. Представляю себе твоё ужасное одиночество без милого Бэби. Ему и Ольге грустно, что они не могут писать тебе, им нельзя утомлять глаза…Ах, любовь моя, как печально без тебя – как одиноко, как я жажду твоей любви, твоих поцелуев, бесценное сокровище моё, думаю о тебе без конца. Надевай же крестик иногда, если будут предстоять трудные решения, – он поможет тебе.
…Осыпаю тебя поцелуями. Навсегда
В петербургском обокраденном небе,
клочках и дорожках его между нависами безрадостных фабричных крыш –
пробилось солнце. Солнечный будет день!
И даже тёплый. Платки с женских голов приоткинуты, руки без варежек, никто не жмётся, не горбится, свободно крутятся
в хвосту, человек сорок,
у мелочной лавки с одной дверкой, одним оконцем.
Гудят свободно, язык не примерзает, но и разве ж это человеческое занятие, этак выстроиться столбяно, лицом в затылок, в затылок.
А из дверки вытаскивается, кто уже купил. А несут и один, и другой – по две-по три буханки ржаного хлеба,
большие, круглые, умешанные, упеченные, с мучным подсыпом по донцу, –
ах, много уносят!
Много уносят – так мало остаётся! И не втиснешься туда, так глазами через плечи, иль со стороны через окно:
– Белого много, бабы, да кому он к ляду. А ржаной –
кончается! Не, не достанется нам.
– Бают, ржаную муку совсем запретили,
выпекать боле не будут. Будет хлеба по фунту на
рыло.
– Куда ж мука?
– Да царица немцам гонит, им жрать нечего.
– А може у него под прилавком? Дружкам
отложил?
– Они – усе миродёры, от малых до больших!
Старик рассудительный, с пустым мешком под мышкой:
– Да и лошадёв кормить не стало. Овса в Питер
не пропускають. А лошади, ежели ее на хлебе
держать, так двадцать фунтов в день, меньше
никак.
А из дверки – баба. И руками развела на пороге: нету, мол.
Сразу трое туда полезли очередных, да не вопрёшься.
– Так что мы? зря стояли?
Платок сбился, а руки свободные. Глаза ищут: чего бы? чем бы?
Льда кусок, отколотый, глыбкой на краю мостовой.
Примёрз? Да нет, берётся.
Схватила и, по-бабьи через голову меча, руками обеими – швырь!!
И стекольце только – брызь!
на кусочки!
Заревел приказчик как бугай, изнутри, через осколки,
а по нему откуда-то-сь – второю глыбкой! Попало, не попало –
а всё закрутилось! суета! Суются в двери туда, сколько влезти не может.
Общий рёв и стук.
А из битого окна – кидают, чего попало, прямо на улицу, нам ничего не нужно: булки белые!
головки сырные красные!
рыбу копчёную!
синьку! щётки! мыло бельевое!…
И – наземь это всё, на убитый снег, под ноги.
Возбуждённый гул.
Валят рабочие размашистой гурьбой по бурому рабочему проспекту.
К гурьбе ещё гурьба из переулка. Много баб, те посердитей.
Валит толпа уже в сотен несколько, сама не зная, ничего не решено,
мимо одноэтажного заводского цеха.
Оттуда посматривают, через стёкла, через форточки.
Им тогда:
– Эй, снарядный! Бросай работу! Присоединяйсь.
Остановились вдоль, уговаривают:
– Бросай, снарядный! Пока хвосты – какая
работа? Хле-ба!
Чего-то снарядный не хочет, даже от окон отходит.
– Ах вы, суки несознательные! Да у вас своя
лавка, что ль?
– Значит, что ж, каждый сабе?
– Да ты ему – по стеклам! по стеклам!
Звон. Разбили.
На ступеньки вышел плотный старый мастер, без шапки:
– Что фулиганите? У каждого своя голова. Себе
в сусек, что ль, снаряды складываем?
А в него – ледяным куском:
– Своя голова?
Схватился мастер за голову.
А у снарядного-то и караул постаивает пехотный.
Дюжина, с унтером.
Не шевельнётся, хоть и бей друг друга, нам-то что? Мы снаряды охороняем.
Гурьба рабочих подростков.
Побежали! как в наступление!
И в широких раскрытых заводских воротах – что с этой оравой поделаешь? – сторожа обежали, закрутили его,
полицейского – обежали –
и-и-и! по заводскому двору!
и-и-и! во все двери, по всем цехам!
– Бросай работу!… Выходи на улицу!… Все на
улицу!… Хле-ба!… Хлеба!… Хле-ба!…
Сторож схватился ворота заводить,
высокие сильные полотнища ворот вместе свести,
а уже и здоровых рабочих полсотни бежит снаружи –
да с размаху! –
и одно полотнище сорвалось с петли, зачертило углом, перекособочилось,
теперь все вали, кто хошь.
Полицейский – руки наложил на одного,
а его самого – палкой, палкой!
Шапку сбили, отстал.
Разгорается солнышко. Переливается по снежинкам в сугробах.
Валит толпа – буянить, не скрываясь.
Большой проспект Петербургской стороны.
Пятиэтажные дома как слитые, неуступные, подобранные по ранжиру.
Стрельная прямизна.
Дома все – не простые, но с балконами, выступами, украшенными плоскостями. И – ни единого дерева нигде. Каменное ущелье.
А внизу – булочная Филиппова, роскошная. В трёх окнах – зеркальные двойные стёкла, за ними – пирожные, торты, крендели, ситники.
Молодой мещанин ломком размахнулся, –
от него отбежали, глаза защитили, –
а вот так не хочешь?
Брызь! – стекло зеркальное.
И – ко второму.
Брызь! – второе.
И – повалила толпа в магазин.
А внутри – всё лакированное, да обставленное, не как в простых лавках.
Чёрный хлебец? – тут утеснён. А буханки воздушные!
А крендели! А белизна! А сладкого!…
А вот так – не хочешь? – палкой по стеклянному прилавку!
А вот так не хочешь? – палкой по вашим тортам!
Отшарахнулась чистая публика, обомлелая.
И продавцы – не нашлись, раззинулись.
Бей по белому! бей по сладостям! Мы не жрём – и вы не жрите!
Не доводите, дьяволы!!…
Позванивая,
От Финляндского вокзала по переулку, через суету возбуждённого народа на мостовой, пробирается трамвай.
Группка рабочих стоит, забиячный вид. Чертыхнулись:
– Ну куда прёшь, не видишь?
Вожатый трамвая стоит на передней площадке за стеклом, как идол, и длинной ручкой крутит в своём ящике.
Догадка! Один рабочий вскочил к нему туда, на переднюю площадку –
не понимаешь по-русски? Отпихнул его,
сорвал с его ящика эту ручку – как длинный рычаг накладной,
и с подножки народу показывая, над головой тряся
длинную вагонную ручку! –
соскочил весело.
Видели! Поняли! Понравилось!
Остановился трамвай, нет ему хода без той ручки.
Глядит тремя окнами передними,
и вагоновожатый посерёдке, лбом в стекло.
Хохочет вся толпа!
На Литейном мосту, перегораживая собою,
и на набережной рядом
стоят наряды полиции.
Нет, толпу они не пропустят.
А толпы – и нет. А просто:
мастеровые, от смены свободные, в город идут,
по делу или быстро гуляя, быстро гуляя,
группами по пять, по нескольку человек,
на ходу разговаривая.
Косится полиция. А и нельзя ж людям ходить запретить.
Косятся и на полицию из-под чёрных фуражек, треухов.
Косятся, ничего не говорят. Вид у них мрачный.
А по тот край моста – за углами остаиваются, густеют, соединяются.
И вот уже по проспекту – едва не толпой.
А впереди – мальчишки, с весёлым приплясом, да как барабанят, и орут:
– Дай-те! хле-ба! Дай-те-хле-ба!
На зимнем небе – весенний весёлый свет. Растянутые облачка.
А на Невском – какое же гулянье, в легкоморозный солнечный денёк! Да какие же санки лихие проскакивают. С колокольчиками!
Сколько публики на тротуарах, и самая чистая: дамы с покупками, с прислугой, офицеры с денщиками.
Господа разные. Оживлённые разговоры, смех.
Даже что-то слишком густо на тротуарах. На мостовой – всё прилично, никто не мешает извозчикам, трамваям, а на тротуарах – стиснулись, как не гуляют, а в демонстрацию прут.
А-а, да тут и мещане, и мастеровые, и простые бабы, и всякая шерсть, втесались в барскую толпу, это среди рабочего-то дня, на Невском!
Но и чистая публика ими не брезгует, а так вместе и к плывут, как слитное единое тело. И придумали такую забаву, сияют лица курсисток, студентов: толпа ничего не нарушает, слитно плывёт по тротуару, лица довольные и озорные, а голоса заунывные, будто хоронят, как подземный стон:
– Хле-е-еба… Хле-е-еба…
Переняли у баб-работниц, переобразили в стон, и все теперь вместе, всё шире, кто ржаного и в рот не берёт, а стонут могильно:
– Хле-е-еба… Хле-е-еба…
А глазами хихикают. Да открыто смеются, дразнят.
Петербургские жители всегда сумрачные – и тем страннее овладевшая весёлость.
А мальчишки, сбежав на край мостовой, там шагают– барабанят, балуются:
– Дай!-те!-хле!-ба! Дай!-те!-хле!-ба!
Там-сям наряды полиции вдоль Невского.
Обеспокоенные городовые.
Где и конные.
А – ничего не поделаешь, не придерёшься. Это как будто и не нарушение. Глупое положение у полиции.
А по Невскому, по сияющей в солнце стреле Невского, в веренице уходящих трамвайных столбов – этих трамваев, трамваев что-то слишком густо, там какая-то помеха, не проедешь: цепочкой стоят один за другим. Публика из окон выглядывает, как дура, не знает, что дальше будет.
Передняя площадка одна пустая.
Другая пустая, и переднее стекло выбито.
А по мостовой идут пятеро молодцов, мастеровые или мещане, с пятью трамвайными ручками, длинными!
и размахались ими, как оружием, под общий хохот. С тротуаров чистая публика – смеётся!
Помощник пристава, это видя, деловито, быстро пробирается меж толпы – уверенно идёт, как власть, по сторонам не очень и смотрит, ничего дурного не ждёт, а если ждёт, так отважен, – протянулся ключ отобрать у одного – а сзади его по темени – другим ключом!
да дважды!
Крутанулся пристав, и свалился без сознания, вниз, туда, под ноги. Нету.
Хохочет, хохочет чистая невская публика!
И курсистки.
КРАСНОЕ КОЛЕСО СМЕНИЛОСЬ ЖЕЛТЫМРебристый купол Казанского собора.
Знаменитый сквер его между дугами античных аркад забит публикой, всё с тем же весёлым вызовом лиц и заунывным стоном:
– Хле-е-еба… Хле-е-еба…
Понравилась игра. Барские меховые шапки, котелки, модные дамские шляпки, простые платки и чёрные картузы:
– Хле-е-еба… Хле-е-еба…
А по бокам собора стоят наряды драгун, на добрых крупных конях.
И офицер их, спешенный, поговорив с высоким полицейским чином, вскакивает в седло, даёт команду не очень громко, толпе не слышно, – и драгуны по полудюжине разъезжаются крупным шагом, и так по полудюжине, в одном месте, в другом, наезжают на тротуары! прямо на публику!
конскими головами и грудями, взнесенными как скалы!
а сами ещё выше! – но не сердятся, не кричат, и никаких команд, – а сидят там, в небе, и наезжают на нас!
Деваться некуда, разбегается публика всех состояний, шарахается волной – прочь от сквера, в соседние проезды, в парадные, в подворотни. Кто в снежную кучу врюхнулся.
Свист из толпы.
И – гордо кони выступают по пустым местам.
Но как съедут – на эти же места, и на тротуары – снова толпа.
Правила игры! Никто ни на кого не сердится. Смеются.
А подле Екатерининского канала, по ту сторону Казанского моста – полусотня казаков-донцов, молодцов – с пиками.
Высоко! Стройно! Страшно! Лихие, грозные казаки с коней косо посматривают.
К офицеру подъехал в автомобиле большой чин:
– Я – петербургский градоначальник генерал-
майор Балк. Приказываю вам: немедленно
карьером – рассеять эту толпу – но не
применяя оружия! Откройте путь колёсному и
санному движению.
Офицер – совсем молоденький, неопытный.
Смущённо на градоначальника.
Смущённо на свой отряд. И вяло, так вяло, не то что карьером – удивительно, что вообще-то подтянулись, с места стронулись шагом, а пики ровно кверху, шагом, кони скользят копытами по накатанной мостовой, через широкий мост и по Невскому.
Градоначальник из автомобиля вылез – и рядом пошёл.
Идёт рядом – и не выдерживает, сам командует:
– Ка-рьер!
Да разве казаки чужую команду примут, да ещё от пешего?
Ну, перевёл офицерик свою лошадь на трусцу.
Ну, и казаки, так и быть.
Но чем ближе к толпе – тем медленнее…
Тем медленнее… Не этак пугают… Пики – все кверху, не берут наперевес.
И, не доходя, совсем запнулись. И радостный тысячный рёв!
заревела толпа от восторга:
– Ура казакам! Ура казакам!
А казакам это внове, что им от городских – да "ура".
А казакам это в честь.
Но и толпа ничего не придумала: митинг – не начинается, ни одного вожака нет, – вдруг грозный цокот лица испуганные – в одну сторону:
С Казанской улицы, огибая по большой дуге собор и стоящие трамваи, громче цокот!
разъезд конной полиции, человек с десяток – но галопом!
но галопом!! рассыпаясь веером, а шашек не обнажая – га-лопом!!!
Страх перекошенный! и, не дожидаясь!
кинулась толпа, рассыпались во все стороны, – как сдунуло! Чистый Невский перед думой.
И шашек не обнажали.
О
«Красном Колесе» рассказывает
редактор-составитель собрания сочинений Наталья
Дмитриевна СОЛЖЕНИЦЫНА. Мощная скрупулезность
хроники ломает миф о «великой бескровной».
«Мартобрь» 1917-го: 11 тысяч самосудов. Кронштадт и
Гельсингфорс: число убитых офицеров - половина
от числа офицеров, погибших при Цусиме.
Петроград: расправы с
городовыми. Директор Путиловского завода
утоплен: хорош спину гнуть! Общинники громят
хутора отрубников - «столыпинских помещиков».
...До 1922 г. погибнут около 15
миллионов.
- По степени
подробности «Красное Колесо» - труд для группы
историков.
- Да, автор изучил и
задействовал колоссальный материал. Мемуары,
письма, дневники. Все, написанное историками в
эмиграции. Все главные газеты тех месяцев.
Александру Исаевичу
посчастливилось застать живыми еще немало
участников и свидетелей. После нашей высылки он
много встречался с эмигрантами первой волны.
Вот Александр Павлович
Севрюгин, православный монастырь в Бюсси. В
прошлом военный человек, он жил при обители.
Замечательно рассказывал о Первой мировой (он
был, кажется, подхорунжим) и о Гражданской.
Была чудесная встреча с
Зинаидой Степановной Мокиевской-Зубок, сестрой
милосердия Добровольческой армии. Ее
воспоминания позднее вышли во «Всероссийской
мемуарной библиотеке».
В разгаре работы А.И.
записывает: «В «Архипелаге» я написал: теперь
если придется получить бодрое письмо, то только
от бывшего зэка. Ныне, в 1977-м, могу добавить: или от
бывшего белогвардейца. Пережившие тьму, унижение
и нищету эмиграции, в возрастах по 80 лет, -
передают мне в письмах свою твердость, верность
России, ясный взгляд на вещи. Cтолько
перестрадать и так сохраниться духом! Очень
помогают взять эпоху».
Колоссальный материал
требует и недюжинного умения с ним обходиться.
Ниточек из источников можно натаскать сколько
угодно. Важно сразу каждой найти правильное
место. А то потом пропадешь. Не найдешь ее
никогда.
Картотека Александра
Исаевича для «Колеса» - она вся у нас
сохранилась. Она занимала ящики и столы большой
библиотечной комнаты в Вермонте. Это сотни
конвертов с надписями: «Петроградский гарнизон»,
«Петроградские заводы», «Флот», «Деревня»,
«Казачество», «Церковь», «Земство», «Кадеты»,
«Ревдемократы». Или: «Гучков», «Маклаков», «ген.
Алексеев», «Троцкий».
И в каждый конверт он при
чтении сразу вкладывал выписки по теме.
- В докомпьютерную
эру...
- Конечно. Но - при
его четком складе ума и математическом
образовании. А это помогает в любой профессии. В
«Дневнике романа» есть запись: «Для такой
работы, как мои Узлы, нужно еще одно качество или
страсть - систематика. У писателя ее, как
правило, не бывает. А без нее я бы тут пропал
давно».
Укорененность этой книги
не только в документах. Но и в них. И в ответах на
главные вопросы многое менялось по мере
добывания и усвоения материала.
«Красное Колесо» -
суровая книга. Именно благодаря систематике
автора.
Солженицын точно
расплетает по ниточкам наш любимый плач:
«Тяжелей всех судьба казнит Россию». Да за что
же?!
…Читаешь о плане второго
этапа реформ Столыпина. Увеличить число
стипендиатов в университетах в двадцать раз,
число средних школ - до 5000, высших - до - 1500.
Ввести «ценз профессионализма» в госаппарате -
и тем еще облегчить вертикальную мобильность.
(Хотя в 1910-х 20% гимназистов уже были «из
крестьян».)
Далее в проекте - дороги,
заводы, развитие земств и геологии. Какие планы
переустройства страны к 1932 году!
…Читаешь далее: из чего
сложилась гибель Столыпина? Из того, что генерал
N., долго не думая, дал агенту Богрову пропуск в
театр. А офицер N. не проверил его в дверях - хотя
был обязан. И Богров вошел в Оперу с оружием. А
отчего же единственный охранник Столыпина был
далеко от него? А...
То же и Февраль 1917-го.
Читатель видит, как «гибель империи» сложилась
из тысяч поступков. Из лености, тщеславия, страха
перед «общественностью» конкретных людей.
Кто из них знал, что делает
свой шаг к общей бездне? И что до 1953 г. в ней сгинут
50 миллионов?
…И фертом из табакерки
выскакивал на авансцену истории инженер-путеец
Бубликов - чтобы разослать телеграмму о
событиях в Питере по всей России. После чего
брожения запасных полков перешли в разряд
мировых событий.
Остановить было уже
нельзя. Или можно? На этом перекрестке? На той
станции?
Самая сильная нота книги:
так и мы не знаем, что творим здесь и сейчас.
Как много перекрестков, на
которых один в поле воин. И его выбор решит дело.
Но еще одно выступает из
скрупулезной хроники. Людей, не захваченных
общей лихорадкой, нашлось не так много. Они были:
деятельный царский министр Риттих, честный
народник Пошехонов, полковник Кутепов, рабочий
лидер Козьма Гвоздев. Но соблазненных славой
либерального генерала или правом пошабашить «в
народе» оказалось больше.
- Книга строгого суда...
Даже не над революцией.
- Я бы так не сказала.
Эта книга предлагает читающему вынести свой суд.
Вероятно, он будет у многих суровым. Но не потому,
что так хотел автор. У Солженицына-писателя есть
такой принцип: о каждом персонаже он пишет
изнутри. Позволяет каждому быть себе адвокатом.
Даже если этот человек
автору неприятен, или чужд, или странен,
аргументы в пользу его выбора изложены его же
мыслями: будь то Керенский, Милюков, Плеханов или
Николай II. Так возникает органное звучание этой
исторической прозы.
- Но тогда кем же был
Ленин? По томам «Октября» и «Марта» кажется: не
демон, не демиург. Так, поплавок на волне, пузырь
земли. Не причина гибели миллионов и «вывиха оси»
России, а следствие слабости, лености, страха
сотен иных людей.
- Нет, конечно. В том
и беда, что люди различают демона, лишь если он
является в мефистофельском плаще. Ленин был
человеком огромных возможностей. Отчасти и
поплавок на волне, и пузырь земли. Но он нес в себе
колоссальный заряд. И держался на этих волнах,
где никто, даже сильнейшие, ничего не могли
сделать. Не упустил момент, когда гребень волны
поднялся и взметнул его, куда он и метил.
Вот это и отличает гения
от не-гения.
Такая была у него начинка
и такая невероятная целеустремленность, что он
не упустил этот миг. Шел к нему всю жизнь. Но ведь
не мог знать: случится - не случится? Большинство
даже высокоодаренных людей отпускают поводья в
свой главный миг.
Парвус был ярче. И Троцкий
ярче. Ну и что? Да, они лидировали на каких-то
отрезках. Но и только. И блистая, и поражая, и
увлекая за собой, они тем не менее не прошли всей
дистанции. Они просверкнули и проиграли. Ленин не
проиграл. Он все перевернул. И мы все еще живем в
ленинской России.
Он, конечно, не
черно-красный демон. Cкорее… серый. Но мощнейший.
И это гораздо страшнее,
чем демон-артист.
- «Дневник романа»,
«Дневник Р-17» будет опубликован впервые. Когда?
- Желание автора и
мое желание - как можно быстрее покатить
«Колесо». Второй Узел, «Октябрь Шестнадцатого»,
уже в издательстве. Думаю, тома выйдут в
феврале-марте. К осени 2007-го - четыре тома
«Марта». Потом «Апрель». И за ним «Дневник Р-17».
Полагаю, в 2008 году.
- А какова эта книга?
- Жизненные
противостояния Солженицына, публично известные,
оставляют впечатление человека стального.
Бескомпромиссного. Лишенного сомнений.
Об этом не раз писали. Он
кажется таким.
На самом же деле все
совершенно по-иному! И дневник, сопровождавший
двадцать пять лет его работы над «Красным
Колесом», это раскрывает. Там много сомнений,
даже терзаний.
«Дневник Р-17» писал
человек страдающий.
В каких-то записях автор
отчаивается, что, видно, недостанет сил завершить
«Колесо». Потому что на хронику нескольких
месяцев - Шестнадцатого и Семнадцатого - ушло
столько лет труда.
Но дальше, в процессе
работы, он убеждается (и мы вместе с ним), что уже с
мая 1917-го ничего нельзя было вернуть и
затормозить.
Прежде он хотел вести
действие до Октября 1917-го, так же детально
показывая, как это было. А потом понял, что уже в
мае не стало сил, которые это космическое колесо
могли остановить. Что случилось - уже показано. И
- уже случилось…
- Может быть,
десятитомной хронике не хватает краткой и
жесткой коды?
- В конце каждого
тома «Марта» была такая вот кода - обзорная
глава. Написанная «сегодняшним человеком»:
Солженицыным, прошедшим Вторую мировую, ГУЛАГ,
высылку.
Я-то как раз полагала, что
эти главы в корпусе «Колеса» противоречили
замыслу: максимально точно реконструировать
события, но право суда вручить читателю.
Александр Исаевич колебался, наши споры - на
страницах «Дневника». В конце концов он соединил
эти четыре главы в статью «Размышления над
Февральской Революцией».
- «Размышления» есть
на сайте www.lib.ru. Там очень сильна тема «Красного
Колеса» как книги о вечной розни между властью и
«общественностью».
«Это было - как
всеобщее (образованное) состояние под гипнозом.
…Накал ненависти между образованным классом и
властью делал невозможным никакие
конструктивные совместные меры, компромиссы,
государственные выходы, а создавал лишь
истребительный потенциал уничтожения».
Результаты той розни
налицо. Но можно ли нам в 2007-м «признать
правительство»?
- Вообще-то
правительство неяркое… Но вот что:
правительство пора признать участником диалога.
Пора с ним спорить, пора его сечь, пора его
хвалить, ежели заслужит!
Возможность сказать вслух
сейчас есть. Да, ее нужно добиваться. Но мы видим:
на волеизъявление групп власти реагируют.
Так было с монетизацией.
Так 28 тысяч человек вступились за Щербинского -
водителя, при обгоне которого погиб губернатор
Евдокимов. Движение обманутых дольщиков, идея
референдума в Петербурге о башне «Газпрома» на
Охте… Народ точно учит новый язык разговора с
властью.
- Или сопротивление
СТД и Союза музеев закону «Об автономных
объединениях». И добились коррекции -
двухлетним крючкотворством согласительных
комиссий.
- И заметьте: в этой
акции не мог участвовать весь народ. Но группа
людей, которая считала это своим кровным делом,
нашла возможность влиять на Думу.
Мы так привыкли, что были
цари, потом большевики, при которых лучше не
вылезать… Сознание людей должно измениться, а
меняется страшно медленно.
Принцип взаимодействия с
властями должен родиться другой. Тот, которого не
было в России в Феврале 1917-го: не ломать все с
размаху и не сдавать все без звука.
- Есть сцена в
«Колесе»: полковник Воротынцев у Шингарева.
Октябрь 1916-го. Известный кадет, будущий смертник
Шингарев с ужасом и восторгом говорит: читаю о
Франции конца XVIII века. О, какое сходство с нами!
Воротынцев отвечает: «Не
сами ли мы эти параллели нагоняем? А как бы усилия
приложить - распараллелить? Как бы… обминуть?».
Мы любим строить эти
параллели. Особый соблазн: пишущие растут над
собою на размер предсказанной беды. Она
сгущается в разуме читателей: коль уж все пишут! И
наступает.
В 1916-м читали о гильотине.
Сейчас о сходстве с
Германией в канун фашизма.
Что вы думаете об этом?
«Как бы усилия приложить - распараллелить»?
- Недавние дикие
проявления бесконечно удручают. На моем курсе
мехмата МГУ учились вьетнамские мальчики; это
были ангелы просто… Тихие, старательные, милые.
И вот таких же в
Петербурге на улице убивают.
Я жить не могу от стыда,
когда такое происходит.
Несомненно, с этим нужно
бороться жестче. Кажется, наконец начинают.
Но я думаю, что население
России не несет в себе корней фашизма. По всему
предыдущему опыту: их нет!
Но тем не менее мы видим
факты. Значит, надо искать причину. Я думаю,
«наша» в том, каким путем пошло избавление от
коммунизма в 1990-х. Социальная безнадега целых
городков. Или районов в больших городах: к таким
городам долго относился и Петербург.
В 1996 году мы были там с
Александром Исаевичем. Это были слезы! Грязный,
плачущий город. Плачущий в прямом смысле: все
фасады с темными потеками.
Тогда и появились
скинхеды петербургские. Это же ясно: подворотни
большого города, где скапливаются подростки.
Сегодня обрушилась нужда - и нет работы - и
впереди безнадежность. В таком воздухе всегда
найдутся гуру, которых пьянит власть.
Разваливалось хозяйство в
целых регионах. Негде было работать. И уехать
невозможно. И люди во множестве попали в
социальную ловушку.
- В 1998-м в книге
«Россия в обвале» Александр Исаевич приводил
письма к нему об этом. Сейчас пишут о том же?
- Пишут все время:
его вообще признают защитником провинции. Да он
всегда им и был. Люди пишут о том, что им теперь
недоступно. Очень много - о культуре, которая
сейчас не доступна нигде, где нет нефти. Особенно
учителям, врачам в Средней полосе. Да, стало чуть
лучше с зарплатами. Видно по письмам. Но все равно
нет денег, чтобы в каникулы приехать в Москву,
походить по театрам, по выставкам (как прежде
делали учителя). Теперь в каникулы они работают
на огороде.
Много людей нравственно
подорваны этими годами.
- В Англии 1930-х после
Великой депрессии жилось так трудно, что рабочие
и часть элиты интересовались опытом рейха. Но
смогли «обминуть».
- Решение этих
проблем - очень тяжелое. Но истоки - не в русском
национальном характере.
Агрессия может ожить в
любом обществе, была бы среда. Среду мы создали
сами крайне неумелым переходом. Те, кто вел
страну в 1990-х, забыли, что есть люди, о которых
надо заботиться. Более умные из прежних лидеров
теперь это признают.
- Вы упомянули:
постсоветские годы Александр Исаевич называет
«Желтым колесом». Что за этой формулой?
- Мы не видели август
1991 года в Москве. Жаль: это переживалось
участниками как великие дни. Но тот подъем был
канализирован в ничто. То, что называли
демократией в эпоху Ельцина, конечно, было
фарсом.
Ложь (иногда по глупости,
но чаще сознательная) ломила уши, когда в 1994-м мы
вернулись. Хотелось спросить: «Неужели вы сами
этого не слышите?».
Многие не слышали.
Возможно, по инерции 1991 года.
...Желтизна - и в
мгновенной смене идеалов, в которых воспитывали
детей. Их отменили в одночасье. Стало хорошо быть
богатым. Но «Не укради!» стало вслух произнести
неприлично. «Не убий» тоже не звучало.
Нравственные императивы ушли из речи на годы.
И оказалось: не поддаться,
жить своим разумом, остаться верным тому, чем
дышал, - в Желтом вихре безопаснее, чем в Красном.
Но тоже очень непросто.
Красное Колесо… оно хоть
не пряталось. Желтое пришло исподволь, под
ложными лозунгами. И тоже убило огромное число
людей.
Накат этого нового Колеса
мучил Александра Исаевича изначально. Вот его
записи:
«Три Великие Смуты
сейчас сошлись на моих столах. Смута
Семнадцатого века, которую я слежу - по
историкам, да как раз-то с поиском уроков; Смута
Семнадцатого года, доработанная до дна; и Третья
Смута, сегодняшнего дня… и к которой «Колесо»
так и опоздало, опоздало.
Эти 75 лет немилосердно
накладывались на нашу страну - все новыми,
новыми давящими слоями, отбивая память о прошлом,
не давая вздохнуть, опомниться, понять дорогу. И
- опять мы на той же самой, Февральской: к хаосу, к
раздиру, на клочки.
И демократы наши - как и в
17-м году, получив власть, не знают, как ее вести: и
не мужественны, и не профессиональны.
В Семнадцатом веке наш
народ в глубинах страны был здоров, сыт и духом
стоек. И устоял. В Семнадцатом году - еще сыт и
еще здоров телом. А сейчас - все голодны, больны,
в отчаянии и в полном непонимании: куда же их
завели?».
Это 1991 год.
- Эпопея выходит в
новой авторской редакции...
- Изменения касаются
главным образом «Марта» и «Апреля». Суть -
освобождение от избыточной информации. По
преимуществу, в «газетных» главах.
Александр Исаевич ими
увлекался. Прислали из Гуверовского архива
микрофильмы газет 1917 года, и он провел
существенную часть жизни за «одороблом». (Мы
называли аппарат для чтения крестьянским
словцом: он был большой до нелепости.)
В газетах было столько
ярких деталей! Но такой объем трудно воспринять.
А у автора не было сил на
ужатие: мы уже спешили в Россию. Началась
перестройка. И Солженицын с «Апрелем» очень
торопился.
Года два назад он провел
серьезную редактуру. 5-7% объема автор отсек. К
явному облегчению чтения. Но изменений сути,
иного взгляда на траекторию Красного Колеса там
нет.
- Мы ведь точно
боимся этой темы. В 2006-м был опыт в «Живом
журнале» - публицист Ольшанский задал вопрос: «С
кем бы вы были в 1917-м?».
Дали 1100 ответов. В
основном: «С красными: я из малоземельных». «С
красными: они построили в дикой стране Магнитку».
Часто отвечали: «Я был бы с теми, кто побеждает».
Похоже, страна не хочет
осмысления и покаяния.
К осуждению
коллективизации и 1937-го нас вели выжившие жертвы
и их потомки. Жертвы Гражданской и 1920-х гг.
потомков в России почти не оставили.
- Это очень спорно.
Думаю, что тех, кто сегодня в России осуждает
коллективизацию и 1937-й, не больше, чем тех, кто
готовы признать правомерность и героизм Белой
борьбы. Но важнее иное: когда кровные потомки
поднимают голос, это не так ценно, как когда не
кровные. Я думаю, покаяние народа за неправедный
кусок своей истории не только возможно, но и
необходимо. Нет, не в форме храмового действа.
Покаяние - в труде осознания прошлого. И в
вынесении (на основании уже сегодняшнего опыта)
своего личного вердикта.
Нам Бог дал эту землю и
язык; наши предки растили, накапливали,
окультуривали. Мы спустили все это. Уничтожили
друг друга. Как за это не каяться?
Но пока что «победа
красных при Рунете» меня не удивляет. Старая
пропаганда работала мощно, долго. И прочно
внедрена в сознание взрослых соотечественников.
- В книге есть
формула: «Младенческий, дополитический народ
легко соблазнить». Закон о всеобщем начальном
образовании в России принят в 1908-м. Выполнен в
1930-х. «Всеобщее среднее» СССР получил в 1970-х. Наша
первая общая картина России ХХ века - из
брежневских учебников.
- После нашего
возвращения Александру Исаевичу не раз
присылали новые учебники истории на экспертизу.
Тоже слезы. Не агитационных, служащих факту,
достойных уважения учебников по истории России
ХХ века пока не видно.
Так что, к сожалению, и
подростки знают не больше и не качественнее
старших.
Но вот то, что столько
людей ответили в Сети на «сугубо исторический
вопрос», может быть, означает: бродит тревога
самоопределения? Серое пятно хочет быть
просвечено.
Помните, у Ахматовой в
«Поэме» строки, написанные уже в 1940-х, с новым
опытом: «Словно в зеркале страшной ночи / И
беснуется, и не хочет / Узнавать себя человек, / А
по набережной легендарной / Приближался не
календарный - / Настоящий Двадцатый Век».
Если хотите, «Красное
Колесо» - зеркало, которое автор подставляет
нам.
Вот зеркало. Если вы
отважитесь на труд самопознания и будете в силах
принять его итоги - не все потеряно.
…Важно даже не присудить,
кто был прав. Важно понять: какой стебель из всего
произошедшего может вырасти для сегодняшнего
дня? Только это и важно!
Кто помнит, что в 1910-х
экономика в России росла как на дрожжах? И что при
том у нас были самые низкие в Европе налоги: 1%, а
не 33%? Хотя страна была та же: огромная, население
не больно плотное, а кое-где - совсем редкое. И с
дорогами беда.
Но те же дороги: разве мы
помним, что трассу Транссиба проложили в 1901-1910-м
- в рекордные сроки? Сейчас немцы проектируют
скоростную дорогу Кельн-Шанхай. Рассчитывают на
те же десять лет. А ведь век прошел.
Но мы только и твердим: все
в России было очень плохо. И надо глядеть на
Запад.
Конечно, на Запад надо
смотреть. И на Китай с его чудом. Смотреть надо
всюду. Но поскольку строить все равно придется на
нашей земле - надо знать, как хозяйствовали
здесь, у нас. И как дальше разрушали.
- Но тогда почему
тираж собрания сочинений А.И. Солженицына - 3
тысячи? Книги, выходящие в 140-миллионной стране
таким тиражом, существуют перед Богом, но не
перед людьми. Не оттого ли мы остались при
истинах советских учебников, что их печатали
миллионами?
- Я к этому очень
спокойно отношусь. Мы же теперь существуем «в
условиях рынка». Издательство «Время» назвало
этот тираж пробным. Проба явила себя так: 3000
исчезли со складов «Времени» к концу первого дня
продаж. Тут же Екатеринбургу был заказан второй
тираж, весь обеспеченный заказами оптовиков и
магазинов. Сейчас он уже в Москве.
Так что издатели будут
печатать столько, сколько решит прочесть страна.
Беседовала Елена
ДЬЯКОВА
